Еще:
подданный не хочет звонить Волку (хотя у него всегда есть что сказать), п. ч. Волк – рычащий и капризный бывает, как малый какой зверь. А у подданного тоже трудная, м. б., жизнь, но он не кричит: чтоб не подумали, что он – не муравей, а инфузория, например… Правда, у подданного нет государевой службы и разных забот. И нет у него вместе с тем в телефоне Кожинова, а по соседству Чучелы
[128]
и, главное, подкожно-попутной мелкой пьяни… Но зато подданный волочет ежедневно невидимую, так сказать, «вепсью мысль», хотя мысли у вепсов быть, конечно, не может, а может быть только тоска. Вот ее-то, значит, подданный и волочит, запивая капустным соком!
С праздниковым приветом —
подданный».
* * *
«Ох, Волчище!..
Чтобы превратить прекрасного подданного муравья в Мусорного-2, довольно оставить его без призора, а главное – довольно ему день провести с Лангустой. (Как вот, например, вчерашний, ангельский, день.)
Если б этот муравей, т. е. Мсрн-2, был зверь, он бы вылизывал сейчас языком себе лапы, спину, хвост, брюшко, т. е. умывался бы и умывался… Так ему, можно сказать, гнусно.
1)работать – не хочет;
2) спать – не может;
3) ругаться – не с кем;
4) и главное – сам во всем виноват!
Это совершенно мусорная особенность – обрадоваться красным цветам или зеленым огурцам, французским духам и, извините, водке – и усесться лясы точить с Лангустой.
Лангуста доказывает, что, мол, все равно муравья никто, кроме нее, не любит; что Волк – совершенно не любит и не ценит муравья… И подлый Мсрн-2 развешивает не менее чем одно ухо.
Потом приходят самозванные гости, и все говорят: какой замечательный, какой любимый муравей!.. А муравей все более мусореет.
Потом Лангуста обещает повезти муравья погулять по снегу и по монастырю.
Тогда Мсрн-2 развешивает уже и второе ухо, хотя, между прочим, все понимает. Он очень презирает Лангусту и все возвращается к вохровским, ворованным в г. Косове
[129]
тулупам, и Лангуста охотно, при гостях, все начинает сначала. Муравей свирепеет и кричит наконец: – Тоже мне Артюр Рембо! Вы гнуснее всего, что я помню! – И тут Лангуста уже совершенно счастлив: я, грит, так и знал, не могло быть, чтоб Вы не вспомнили А. Рембо!
Муравей все понимает – но все-таки мусореет. И начинает думать так: мол, действительно, жизнь ужасна-ужасна, и подданный так устал, и какая разница – с кем говорить. (Он, подлый, знает, что разница есть, но он делает вид, что это неважно.)
Потом начинается антисемитская тема. Потом – Волчья.
В связи с антисемитизмом вспоминается муравьиный мемуар про Сельвинского. Правда, Лангуста объявляет, что мемуар – замечательный, замечательный, и начинает кидаться на Волка.
Потом Лангуста объясняет гостям, как любит этого дерзкого и оскорбительного муравья: «П. ч., – говорит, – разве кто вытерпел то, что я?..».
– Это я терплю! – шумит Мсрн-2. – Все эти тулупы…
И, наконец, Лангуста, с другими гостями, в 2 ч. ночи наносит муравью прощальный поцелуй, а потом, по дороге, в своем автомобиле, говорит гостям, что, мол, муравей в лапах Волка, хотя Волк не стоит, мол, муравьиного усика.
И так проходит ангельский день.
Ужасно, Волк. Ужасно.
(А тулупов, м. б., не было? Или – не столько?.. Нет, конечно, что-то было!..)
И совсем не могу работать. Надо стены мыть, отмыть.
– А все-таки я имел на Вас влияние, – зудит Лангуста.
– Да, – говорит Мсрн-2, – огромное. Психическое.
– Ничего не психическое, а умственное, – требует Лангуста.
– Ничего не умственное, а психическое, – шумит Мсрн-2. – П. ч. какого ума можно было мне набраться? Я – умнее, я пронзительнее! И вообще только очень умный человек может так ничем не дорожить, даже умом своим!
– Ну, – грит, – давайте выпьем за Ваше здоровье. А если Вы не верите в тулупы, то я Вам подарю в следующий раз замшевый ковер.
– Т.е. Вы продадите его мне, иначе я не поверю.
– Да, – грит, – продам.
Все едят киевский торт.
Потом киевский гость говорит Лангусте:
– А ведь я где-то Вас видел. На картинках…
– Да, – грит Лангуста, – меня обычно видят по телевизору.
Обсуждается вопрос, что мне надо купить телевизор и проигрыватель.
О гнусь, о ужас – Мсрн-2!
Очень низок.
(Ничего он Волка не предавал, а – все равно… Гнусен. Гнусен.)
Конечно, можно найти муравью оправдание: он устал; он работает все – коту под хвост; его так уныло не желают печатать, и, хотя он не тщеславен, от этого очень трудно жить, извините за выражение… Он устал от всего, больше всего – от себя самого, от своей героической, можно сказать, подданной натуры…
Но это все – объяснение, а не извинение. Мсрн-2 следовало, по крайней мере, закончить до конца свой труд:
«О чем звезда с звездою говорит», – т. е. про зверя Струфиана
[130]
.
Но он вдруг взял и подумал свое: зачем?.. Сочинил несколько стишков. И стал полениваться дорисовывать переднюю Струфианину лапу… (И, значит, не заслужил он пряника еще!)
В политику Мсрн-2 решил не лазать. П. ч. он верит в одно только пораженье. Ему грустно думать про политику.
Лишние звери – до горизонта, одни лишние только и видны. Как Волку победить?..
Ведь, к сожалению, на все (что бы то ни было) нужно положить не менее чем всю жизнь!
Новое в Лангустиной «человечности».
Развозя гостей, не только ругал Волка, но говорил, что, мол, муравей – очень большого таланта муравей и что жизнь у него всю жизнь – очень трудная, «вы, – грит, – и не представляете, какая трудная и ужасная у нее все-таки жизнь, и нельзя сказать, что она плохо держится!».
Что он имел в виду, неизвестно, но гости были растроганы.
Привязанность Лангусты к Мсрн-2, конечно, страстная, только, наверное, он ждет, когда и как муравей сдастся и признает себя раздавленным…
Но этому, скорее всего, не бывать!
Наоборот, Мсрн-2 отлежится, отмоется и, наверно, опять побредет побеждать. «Победю!» – как говорит М-дь. Хотя совершенно неизвестно зачем.
Волк – немец, и, должно быть, у него не бывает такой гнуси на душе, как у замусоревшего подданного.
