Да, действительно мы прожили жизнь «в разных литературных мирах». Когда я учился в школе в провинциальной Калуге, я не был знаком ни с одним писателем, печатал первые стишки только в школьной стенгазете. А Бушин в это время был уже столичной штучкой. Учился в послевоенное время в Москве, сразу в двух институтах – юридическом и знаменитом Литературном имени Горького. Его друзьями, однокашниками по Литинституту и товарищами по фронтовому братству были многие писатели, в скором времени ставшие известными и даже знаменитыми – Ю. Бондарев, Е. Исаев, Н. Старшинов, М. Алексеев, С. Наровчатов, С. Викулов, М. Львов, Ю. Прокушев, А. Никонов, С. Баруздин и многие-многие другие. Все фронтовики, все русские, все патриоты и все при деле: кто возглавляет журнал, кто издательство, кто редакцию поэзии, кто отдел прозы, кто состоит в редсовете, кто – в руководстве Союза писателей РСФСР, или Союза писателей Москвы, или даже Союза писателей СССР, а кто и бери выше – в руководстве Российского Госкомитета по печати!
Как же они так своего родного однокашника, фронтовика, орденоносца, выпускника Лит. института столько лет в черном теле держали? Всего лишь две рецензии за несколько доперестроечных десятилетий опубликовал, за 15 лет ни одной критической книги! С 1979 по 1987 год – «не смог напечатать ни одной новой строки!. И это при любимой Бушиным советской власти, когда каждая рукопись тщательно рассматривалась, достойные издания ставились в план и через 2 – 3 года выходили в свет. Взять, к примеру, меня. Я же по сравнению с Бушиным, выросшим в московском литературном истеблишменте, выученным лучшими преподавателями Литинститута – «лимита», самоучка. После трехгодичной работы в далеком Тайшете вернулся сначала в родную Калугу с рукописью стихов, пришел в местное издательство, смотрю, сидит там фронтовик, поэт Николай Панченко. Отдаю ему рукопись. Через неделю встречаемся. Панченко говорит: «молодец, книгу уже поставили в план, я сам буду редактором. Издадим через полгода». Как на крыльях прилетаю в Москву. Звоню Слуцкому
[46]
, он был тогда моим любимым поэтом. Встречаемся. Слуцкий прочитал рукопись и отвел меня в «Советский писатель» к Егору Исаеву. Егор Исаев прочитал и говорит: «Ставим в план». Через год у меня вышла вторая книга «Звено». Да, действительно разные у нас судьбы с Бушиным. Даже не знаю, как объяснить, что меня, человека с улицы, так радушно принимали везде, а Бушина все его литинститутские товарищи отфутболивали. Одна причина могла тому быть. В те 60 – 70-е годы книжечку поэзии или прозы даже средних достоинств издать было нетрудно. Ну разве что лишних год-два подождать приходилось. Значит, все, что писал и предлагал к изданию Владимир Сергеевич было ниже средних достоинств. Или без достоинств вообще. Могу предположить, что ему не дано было стать ни прозаиком, ни поэтом. А нашел он себя и свое литературное призвание лишь на старости лет, в годы перестройки, как яростного фельетониста, памфлетиста, газетного сатирика. Словом, «не нужно мне звенящей лиры, вручи мне ювеналов бич»… И от такого счастья и неожиданно обретенной, долгожданной популярности голова у Владимира Сергеевича закружилась. Вот и все.
Позвонил мне в феврале месяце 2001 года Володя Бушин и говорит:
– Поздравляю тебя, Станислав с публикацией в журнале дневников твоей матери. Она – настоящий советский человек. Не то что ты. Это – лучшая глава из твоих воспоминаний!
На душе у меня, несмотря на оговорку, тепло стало. Угодить самому Бушину! Чтобы он похвалил! Это великая радость для каждого из нас.
А через неделю я от него же получаю очередной приятный сюрприз. Публикует он статью в газете «Завтра» № 9 о покойном Вадиме Кожинове и похвально отзывается о работе моего сына Сергея про Павла Васильева («Русский беркут»), цитирует ее, называет «содержательной». А я так волновался, принимая решение о публикации. Но Бушин похвалил и от души отлегло. Слава богу, опять удача!
Но, как говорится, «недолго музыка играла». Прошло еще две недели, и Володя Бушин резко сменил милость на гнев. В трех апрельских номерах еженедельника «Патриот» он напечатал огромную статью «Как на масленой неделе я гостей ждал», в которой мишенями его язвительного сарказма стали Валентин Распутин, Владимир Бондаренко, Михаил Назаров, Владимир Крупин, Александр Бобров, Виктор Кожемяко. Словом, чуть ли не добрая половина патриотического фланга нынешней русской литературы. Я не хочу разбираться в том, где он прав, где не прав, говоря о них, все они люди взрослые, захотят – ответят. С Владимиром Сергеевичем шутки плохи, не до жиру, быть бы живу, себя бы только защитить… А защищать есть от чего. Вот что пишет он, лишь недавно ободрительно похваливший мои воспоминания, после этого приступа альтруизма:
«Главный редактор печатает в пятнадцати номерах свои воспоминания, перемежая их главами сочинения своего родного сына, а также воспоминаниями родной матушки. И еще не окончилась публикация, как уже одиннадцать полос журнала отводятся для хора из шестнадцати голосов, поющих автору аллилую под заголовком «Хочется низко поклониться». И тут же Александр Бобров возглашает в «Советской России»: «Духовный подвиг!» Ну в чем тут подвиг?» – «…Может автор писал свои воспоминания, как писал «Город Солнца» Кампанелла, сидя 27 лет в темнице? Или как Некрасов свои первые стихи – в пучине нищеты и голода? Или как Николай Островский – прикованный болезнью к постели? Или, наконец, как Лермонтову за «Смерть поэта», грозила ему ссылка под чеченские пули?.. Да ничего подобного! Здоровый сытый мужик в тепле и холе писал себе и писал. И когда хотел, тогда и печатал в своем журнале безо всякого постороннего вмешательства в текст. А тут еще и премию какую-то с ходу огреб. Подвиг!»…
Да, недолгой была моя радость от недавнего признания Владимиром Сергеевичем! Не выдержало его сердце ретивое…
Вконец удрученный, сел я писать ему жалостное письмо обиженного человека:
«Дорогой Володя! Вот ты пишешь, что я «здоровый сытый мужик». А ты что, мой личный врач? Ты в мою медицинскую карточку заглядывал? Может быть, ты знаешь, какие операции я перенес, на каких таблетках живу? Или ты навещал меня в кардиологическом центре, где в 1998 году я лежал с тяжелейшим приступом стенокардии, и врачи спорили делать ли мне операцию на сердце или погодить, где, кстати, я и начал в больничной палате писать свои воспоминания? На всякий случай. Мало ли что… Может быть, ты всегда бываешь рядом со мной, когда мне приходится вызывать «скорую» или когда меня в обморочном состоянии увозили в больницу? А ты пишешь «здоровый мужик»! И не стыдно? Недавно пришел ты в редакцию, чтобы взять майский номер журнала со своей статьей о Радзинском, и когда я упрекнул тебя за слова о «здоровом мужике» – в ярости закричал: «Но ты же чемпион Калуги по плаванию!» Володя, окстись, чемпионом я был в 1951 году, полвека назад, с тех пор столько суперменов и Олимпийских чемпионов померло… Ты тогда ушел из редакции, а я расстроенный вконец подумал: «Ну вот дали только что Бушину премию им. Шолохова. Я рад за него и никогда не скажу, что он ее «огреб»… А может быть, поразила меня мысль, все дело в том, что он не литературный критик, а просто литературный хам? Или даже «окололитературный?» Подумал и как-то на душе легче стало.
