Думаю, что мировое сообщество хочет то же самое проделать и с нами, с утра до ночи обрабатывая наши головы рассуждениями о «парадигме несвободы», о порочности русской истории, о «рабстве и тоталитаризме», о Сталине…
Да, мы проиграли историческое противостояние миру западной тьмы, но в нашей воле ни на шаг не отступить на поле метафизической битвы. Если мы сдадим в своем сознании советскую эпоху и позволим приравнять ее к Третьему рейху, а Сталина к Гитлеру, то нам придется до Страшного Суда жить, как нынешним немцам, в духовно оскопленном состоянии. Как они стесняются вспоминать о Вагнере и Ницше только потому, что их имена были почитаемы при Гитлере, так и нам придется опускать глаза при разговорах о Горьком и Шолохове, о Есенине и Твардовском. А коготок увяз – всей птичке пропасть: придется сдать и Циолковского с Королевым, и Жукова с Гагариным, словом одного за другим всех строителей советской цивилизации… У немцев есть хоть некоторое утешение – они «опущенные», но богатые, а мы будем и «опущенными» и бедными.
* * *
Время от времени на улочках Марбурга появлялись персонажи из прошлого – состарившиеся битники с лысинами и космами нечесаных волос на затылках, худосочные, голенастые, в шортах и стоптанных кроссовках, с потрепанными рюкзаками за спиной… Их подружки – бывшие девочки 60 – 70-х годов похожие на состарившихся сморщенных обезьянок, обмотанных разноцветными тряпками… Они еще пытаются из последних сил продлить образ жизни, столь милый их сердцу, курят марихуану, пьют пиво, жуют хот-доги, но безжалостное время уже превратило их некогда нежные руки и стопы ног в коричневые конечности, разукрашенные темными венами, волосы поредели, глаза глубоко провалились в темные глазницы…
Бунтари и ниспровергатели буржуазных нравов минувшей эпохи, превратившиеся к старости в среднеевропейских бомжей, о таких в России говорят – ни Богу свечка, ни черту кочерга. Я вижусь с ними каждое утро, когда надеваю кроссовки, и бегу вдоль мутнозеленого Ланна, утопающего в зарослях одичавших вишен, пробегаю под бетонными пролетами мостов, где спят бездомные дети Европы. Они выползают из своих спальников, пекут на костерках картошку, обнимаются скорее не ради секса, а просто держась друг за друга, чтобы не упасть. Одинокий пожилой человек, продвигающийся медленной трусцой вдоль реки по асфальтовой дорожке, вызывает у них некоторое любопытство и они, приветствуя меня со своих лежбищ, выкрикивают что-то немецкое и добродушное.
Иногда я замечаю какие-то листовки, наклеенные на заборах, останавливаюсь возле них, пытаюсь прочесть, понимаю, что речь идет о преимуществах социализма над капитализмом… Авторы листовок вспоминают о Розе Люксембург, цитируют какие-то ее слова… Эх, Роза, Роза, плохи наши дела и в России, и в Германии… Всюду, куда ни плюнь, попадешь либо в бомжа – российского и европейского, либо в политкорректность и толерантность. Скука для таких, как мы с тобой, – смертная!
Но, отказавшись от истории, немцы берут реванш, создавая в бытовой жизни всяческие немыслимые усовершенствования и удобства.
Марбургские горожане настолько постарались обустроить свою жизнь, что даже в той части города, которая стоит на вершине холма, пробурили шахту и устроили в ней лифт, чтобы не подыматься по крутым улочкам в гору утомительным шагом… Устроили этакое вертикальное метро – садишься на станции у основания горы и возносишься к вершине на полторы сотни метров.
На стенках туалетов в кафе и кондитерских всяческие приятные изображения: глянцевые фотографии тортов, пирожных фруктовых горок, даже – пасхи. Писсуары пахнут корицей, лимоном, яблоком. В этом желании подменит действительность, замаскировать запахи, скрыть сущность чего-то неприятного, неблагопристойного заключено некое извращение, нежелание видеть действительность такой, какая она есть. Когда-то Гегель сказал: «Разумно то, что действительно». Нынешние немцы – не соглашаются с ним, когда стараются сделать «толерантными» не только прошедшую историю, но и обычные отхожие места. Впрочем эта национальная особенность у немцев наблюдалась даже в обустройстве концлагерей с их порядком-орднунгом, бюрократическим расписанием внутренней жизни и смерти, с умиленными плакатами о том, что «труд делает человека свободным»
На прощальный обед, который перед отъездом из Марбурга дала в нашу честь фрау Урфф, пришел журналист из городской газеты, какой-то бывший знаменитый спортсмен, университетский профессор, две-три активистки из литературного общества и переводчик Вилли.
– Сегодня, – сказала сказочная фрау Урфф, – у нас на обед будут блюда старой германской кухни! – Я оживился: еще бы, отведать пищу Нибелунгов и обитателей Валгаллы! Вино, правда, к столу было подано какое-то, отнюдь не древнегерманское: кисленькое, дешевое, современное.
А на закуску фрау выставила салат из свежей капусты и красного перца, ничем не сдобренный, поскольку майонеза и кетчупа в легендарные времена не было. На первое фрау Урфф разлила из пузатой супницы весьма безвкусный суп, в котором плавали яичные волокна. Увидев на моем лице некоторое разочарование, активистка, сидевшая рядом, шепнула: «Он на мясном бульоне!»
Но зато на второе… Фрау Урфф в сопровождении двух подруг внесла в гостиную громадное блюдо, на котором высился холм, исходивший паром. «Капустная голова!» – воскликнула фрау и поставила поднос в центр дубового стола.
Капустная голова оказалась исполинским голубцом, который плавал в мясном отваре, издавая древнегерманские ароматы. Я за свое неумеренное любопытство к немецким национальным ценностям тут же был наказан: фрау схватила громадный нож, отрезала килограмма полтора капустной головы и водрузила на тарелку саксонского фарфора… Мой лепет насчет того, что «чересчур много», был сразу подавлен, и мне не оставалось ничего другого, как под вдохновенные тосты гостей, прихлебывая плохонькое винцо, отчаянно бороться с капустной головой. Однако я вспомнил про вишневую водку, и громко заявил хозяйке, что без «Kirsten wasser» я с этим могучим древнегерманским блюдом не справлюсь. Фрау Урфф, не желая огорчать дорогого гостя, поставила персонально передо мной бутылку крепкого напитка, и обед благополучно продолжался. Однако вскоре то ли от моих стараний одолеть капустную голову, то ли от смены напитка, я оживился и попросил слова, забыв про толерантность и политкорректность. А может быть, просто захотелось сказать нечто значительное и похвалить немцев, чтобы они больше уважали себя.
– Друзья, – сказал я, обращаясь к цвету марбургской интеллигенции. – Глядя на наш стол, я понял, почему Германия дважды побеждала Францию – в 1870 году при Бисмарке и в 1940-м. – Ума хватило не уточнять, при ком это произошло. – Ведь французы всемирно известные гурманы и громадную долю ума и национального гения они тратят на изобретение изысканных блюд – из улиток, устриц, лягушек, певчих птичек, на соусы и подливки, а у немцев кухня очень здоровая и простая, потому у них всегда оставались силы для более крупных забот – на государственное устройство, на философию, на укрепление армии, на необходимые войны… И тут я осекся, кожей почувствовал, как за столом, после каждой моей фразы, дословно переведенной честным Вилли, увеличивается какое-то напряжение. «Господи! – мелькнуло у меня в голове – зачем же я о войнах? Надо закругляться и как-то исправить положение, вернуться к тому с чего начал – к разговору о еде…» Но вишневая водка сыграла-таки со мной злую шутку, и я в завершение неожиданно для самого себя произнес:
