Говорят, некоторые из стрельцов, паливших по «Белому дому», вскоре были переведены на новые места службы. Номера их танков – тоже в целях секретности – изменены. А кое-кто, говорят, все равно спивается. Значит, есть признаки пробудившегося раскаяния?
* * *
Покаяние.
Главное, ключевое, ради чего пишу эти строки.
Через неделю, 28 апреля, планируется подписание соглашения «О достижении гражданского согласия в России». Согласие и мир – это хорошо. Но вот в проекте документа есть пункт о том, чтобы не использовать оценки событий сентября – октября 1993 года «как повод для углубления конфронтации и противостояния». Что будет считаться таким поводом? Какие оценки? Или с будущего четверга об этих событиях вообще запретят публично говорить и писать? Похоже на то.
Но тогда и надеждам на публичное покаяние виновников трагедии – конец. По крайней мере на два года.
Георгий Шахназаров, член-корреспондент Российской Академии наук: «Это условие не только ущербно в нравственном отношении. Оно невыполнимо, потому что невозможно лишить народ памяти».
Николай Травкин, лидер Демократической партии России: «Не оценив уроки октября, нельзя приблизиться к согласию».
Суд истории никому не дано запретить или отменить. Если же следствие и приговор откладываются, особенно ясно: не может быть подлинного согласия в обществе без покаяния.
* * *
А покаяние не придет без чувства вины и мук совести.
Царь Борис Годунов – в трагедии Пушкина:
Как молотком стучит в ушах упрек,
И все тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах…
И рад бежать, да некуда… ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.
Император Николай Первый – в своем дневнике (о событиях 14 декабря 1825 года):
«Я Император, но какою ценою, Боже мой! Ценою крови моих подданных… Никто не в состоянии понять ту жгучую боль, которую я испытываю и буду испытывать всю жизнь при воспоминании об этом дне…»
Наш современник в своих стихах (о тех, кто расстреливал Дом Советов 4 октября 1993 года):
Или видятся вам, лишь глаза призакрыл,
С выражением смертного страха и боли
Девятнадцатилетний студентик Кирилл
И шестнадцатилетняя школьница Оля?..
Это поэт и публицист Владимир Бушин спрашивает убийц: видятся ли им хоть иногда жертвы той жуткой, кошмарной их «работы»?
* * *
7 января, в день Рождества Христова, я стоял в маленькой церкви во имя преподобного Димитрия Прилуцкого, что близ Новодевичьего монастыря. Священник отец Кирилл читал торжественное праздничное послание Патриарха. И вдруг я вздрогнул: прозвучали слова о братоубийственном кровопролитии.
«…Не прислушавшись к призыву Церкви, люди подняли руку на ближних своих, и в начале октября пролилась невинная кровь множества людей. Мы не перестаем возносить усердные молитвы о всех погибших и страждущих, молитвы об устроении России и призывать к покаянию».
Да, призыв к покаянию вновь раздавался над всей землей российской, звучал во всех православных храмах, стучался в людские сердца.
Однако покаяния не было и нет.
Может быть, декабрьское голосование большинства армии не за тех, кто отдавал в октябре бесчеловечные приказы, следует признать своеобразным коллективным покаянием за содеянное? Но неужели ни у кого лично не возникло потребности покаяться перед людьми?
Майор американских ВВС Клод Изерли, участник атомной бомбардировки Хиросимы в августе 1945-го, не вынес угрызений совести и попал в психиатрическую лечебницу. А потом стал активнейшим борцом против опасности новой войны.
Никто из бомбивших российский Верховный Совет в октябре 1993-го и организовавших эту варварскую бомбежку, насколько я знаю, с ума не сошел, в монастырь замаливать тяжкий грех не удалился.
Может, кто-то из них хоть скажет свое покаянное слово в газете?
Апрель 1994 г.
Нет, и в газете – ни в «Правде», ни в какой-либо другой – никто из непосредственных убийц и главных виновников, организаторов массового убийства не сказал покаянного слова. Суд над ними еще впереди.
Такой он был, Дима Холодов
Навсегда врезался в память и в сердце этот момент.
Выхожу из лифта у себя на восьмом редакционном этаже, а навстречу – курьер с телетайпа. Несет, конечно, последние тассовские сообщения. Как обычно, как всегда. Только почему-то сейчас на глазах у пожилой женщины слезы.
– Ужас! – обращается ко мне. – В «Московском комсомольце» взрыв. Холодов погиб, Катя Деева ранена. Я их по газете знаю, читала, сын выписывает…
С того трагического дня 17 октября 1994 года прошел ровно год. И произошло множество новых трагедий. Однако эта не только не забылась, но в моем сознании, да и многих других, наверное, обрела даже какую-то дополнительную остроту и загадочность. Как и характер ее героя.
О Диме Холодове (так его, погибшего 27-летним, сразу стали называть: не Дмитрий, а именно Дима) писалось и говорилось много. Было это с сильной политической направленностью: Грачев, Бурлаков, коррупция в ЗГВ… Понятно, он же «бросал тень» на всех них, вот и замелькали имена главных военных при обсуждении версий убийства.
Другая сторона темы, тоже звучавшая очень сильно, – принадлежность убитого к нашему журналистскому цеху. И эта профессиональная корпоративность тоже понятна. Может, где-то мы даже увлеклись ею, повторяя громкие подсчеты, сколько «нашего брата» погибло и пострадало. Будто смерть какого-нибудь «безымянного» солдата на каком-то неназванном участке земли – трагедия меньшая. А сколько их нынче, этих смертей!..
Но озадачивало вот что: откуда он такой взялся, Дима? Такой безоглядно смелый и по-детски чистый. У Экзюпери трогательный в наивной чистоте своей Маленький принц прилетает с далекой планеты. Но Холодов-то не прилетел. На земле родился.
Между тем сразу же обратило на себя внимание не только то, что ведущий публицист «Московского комсомольца» написал о нем: «Самый лучший из нас». Через номер, в день похорон Димы, тот же «Московский комсомолец» на первой странице, крупно, вслед за обыденными биографическими штрихами дал об этом человеке еще более возвышенный текст. Прочтите:
«Он пришел в газету «с улицы», по объявлению. Он выучился на физика, писал детские сказки и хотел стать журналистом. Дима стал военным корреспондентом. Он был очень странный журналист. Не курил, не пил, никогда не ругался, даже никогда не повышал голос. Невероятно скромный, честный, чистый. Так не бывает. Таких теперь не бывает. И не стало. Прощай, Дима. Мы думали, что ты странный, а ты был святой. Прости нас».
Святой… Странный…
Коллега, работавший до «Правды» в «Московском комсомольце», человек достаточно молодой и по-современному прагматичный, на мой вопрос, кто был Холодов по своей сути, ответил так:
