Нота за нотой
Мама, укутанная в полотенце, стояла в углу спальни перед виолончелью и танцевала. Танцевала вокруг своего инструмента – то ли самозабвенно покачивалась, то ли просто старалась не споткнуться. А возможно, и то и другое. Ее первая свободная минутка – без внуков, без Мэдди.
Мама собиралась на свидание с Генри. Какое-то время я наблюдала за ней, размышляя о словах отца. Он считал, будто знает, что происходит у мамы в душе: ей страшно. Если она не вырвется из этой жизни сейчас, то не вырвется уже никогда. Так или иначе, папа ее покинет, и останется только страх. Страх, что она выбрала не ту жизнь.
Ты становишься собственной матерью самым странным образом и в самые странные моменты. Сегодня я стала своей матерью, потому что боялась того же, что и она.
Мама натянула полотенце повыше.
– Пора бы нам перестать встречаться в таком виде.
Она подплыла и попробовала увлечь меня в танце.
Я обняла ее, прижала к себе и расплакалась. Мы обе рухнули на пол.
– Что такое? – спросила мама.
– Ты до сих пор любишь папу.
– Всем сердцем, – кивнула она.
– Тогда что же ты делаешь? Подыскиваешь запасной вариант?
– Дело не в этом.
– А в чем?
Мама пожала плечами, раздумывая, поставить меня на место или довериться и произнести слова, которые невозможно будет вернуть.
– Я встретила твоего папу и влюбилась, как сумасшедшая. По уши. Вся жизнь перевернулась с ног на голову. Когда я смотрю на него, когда он ко мне прикасается, я по-прежнему испытываю то же самое. С Генри другое. Даже не знаю, как объяснить то, что я к нему чувствую.
Мама покачала головой – меньше всего на свете ей хотелось объяснять. Потом указала на виолончель и продолжила:
– Генри обожает, когда я играю.
Я хотела ответить, что Генри уже сообщил мне об этом – в таких выражениях, которые при всем желании невозможно забыть. Однако по маминому лицу было видно: если я раскрою рот, она тут же замкнется в себе.
– Даже не знаю, как объяснить. Когда я играю, Генри стоит и смотрит таким взглядом, словно я единственный человек на свете. Он слушает, нота за нотой, будто каждая из них имеет для него огромное значение. И это действительно так. Дело не в том, что он любит музыку или любит меня. Для Генри одно неотделимо от другого. Поэтому я чувствую… что меня понимают. – Она немного помолчала и добавила: – Я полностью понимаю твоего отца, но он не понимает меня так же хорошо, как Генри. Я его в этом не виню. И все же приятно быть с кем-то, кто видит тебя по-настоящему…
Сердце у меня бешено стучало. Я пыталась согласовать то, что говорила мама, с тем, что сказал отец.
Мама вздохнула и опустила глаза.
– Я вижу твоего отца и люблю того, кого вижу.
– Но Генри видит тебя?
– Генри видит меня.
Мама поднялась и начала одеваться. Других объяснений не последовало.
Внезапно я осознала то, чего не понимал отец: мама боялась потерять не его. Она боялась, что потеряла себя. Генри не просто видел маму такой, как она есть: он видел ту девушку, что сидела когда-то в желтом «Фольксвагене». Девушку, для которой важнее всего на свете была виолончель. Он знал, кем стала бы мама, если бы велела папе убираться из своей машины. Знал, какую жизнь она бы вела.
Кто же может обвинять ее в том, что она хочет получить еще один шанс? Уж точно не я.
Я встала с пола, подошла к ней сзади и обняла.
– Мама, я хочу одного – чтобы ты была счастлива.
– Я счастлива, – ответила она, но по щекам у нее текли слезы.
Синхронизация нарушается
Десинхронизация. Твой жених получает работу мечты на другом конце света и обнаруживает, что его вновь обретенная дочь живет в том же квартале, а ее мать до сих пор в него влюблена. Твоя мама устает работать над своим браком в тот самый момент, как в ее жизни появляется человек, готовый взять все труды на себя.
Обстоятельства складываются таким образом, что не те люди оказываются вместе, а те – врозь.
За всю мою жизнь в Сономе поездка по шоссе номер сто шестнадцать еще никогда не казалась такой короткой. Через пятьдесят минут я уже стояла в приемной «Марри Грант», глядя на нарисованную грушу. Я хотела подождать, пока Джейкоб освободится и выйдет, однако Джейкоб выходить не собирался. К двери скотчем была приклеена записка: «НА ВИНЗАВОДЕ».
Я снова села в машину, надавила на газ и помчалась к большому зданию винзавода, где бутилировали вина «Марри Грант».
Охранник с таким увлечением смотрел спортивный канал, что меня даже не заметил.
Я проскочила мимо него, распахнула деревянную дверь и вошла.
Внутри было холодно и неуютно. Большой ленточный конвейер закупоривал бутылки с вином. Краны перетаскивали ящики к площадке для комплектования грузов. Мне вспомнилось, как отец вручную закупоривает и запечатывает каждую бутылку.
На втором этаже оказались коридор и несколько больших офисов со стеклянными стенами. В одном из них я заметила Джейкоба. Никаких уютных белых диванчиков: Джейкоб стоял перед круглым столом, за которым сидело четверо мужчин в дорогих костюмах. О чем они говорят? Обсуждают, как сделать из Себастопола копию долины Напа? Как продавать в Сономе фабричное вино? Заработать кучу денег, накупить маленьких виноградников и превратить их в нечто совершенно иное? Разрушить чей-то дом?
Я взбежала по ступенькам и влетела в офис.
Джейкоб обернулся. Мужчины в дорогих костюмах уставились на меня.
Я знала, что веду себя как ненормальная. Знала еще прежде, чем растерянный и раздраженный взгляд Джейкоба это подтвердил.
– Привет, Джорджия! Можешь подождать минутку?
– Нет.
Он посмотрел на меня, потом на сидящих вокруг стола мужчин.
– Всего минутку, ладно?
Тут наконец-то подоспел охранник.
– Все в порядке? – спросил он.
Джейкоб небрежно махнул рукой, стараясь контролировать ситуацию и не желая устраивать сцену.
– Да, Калеб, все хорошо. – Он повернулся к бизнесменам: – Прошу меня извинить. Я скоро вернусь.
Джейкоб поспешно вышел из офиса и провел меня мимо охранника по имени Калеб.
– Хотите, провожу вашу подругу на улицу? – предложил тот.
– Спасибо, сам справлюсь, – ответил Джейкоб и начал спускаться по лестнице. Он говорил негромко – пытался, в придачу ко всему остальному, контролировать еще и собственную злость.
Джейкоб с грохотом распахнул входную дверь и направился к стоянке, где стояла его «Хонда».
