После вчерашнего ночного происшествия тот стал демонстративно следовать за ним повсюду, всем своим видом показывая, что не верит русскому ни на йоту. Это раздражало и одновременно пугало. Следовало срочно дать знать о себе «Берте», но для начала нужно было найти способ покинуть казарму. Сегодня утром Скорцени, в присутствии Сергея дважды сообщил всем, что в самом скором времени русский террорист получит инструкции и отправится на задание, предварительно пройдя тренировку на базе замка Фриденталя. Значит, следовало поторопиться. Тем более сегодня был как раз день связи.
— О чем задумались, Курков? — Скорцени поглощал пищу быстро, механически. Как животное, которое не утоляет голод, а вталкивает в себя еду про запас.
— Я бы хотел сходить в церковь.
За столом воцарилась тишина. Один лишь Шталь, как водится, расхохотался.
— Наш русский друг — верующий? — Фихте по-новому, с явным удивлением взглянул на Куркова. — Странно. Я слышал, что Сталин запретил своему народу верить в Бога.
— Меня в детстве крестила мать. В католическом храме. Советского Союза тогда еще не было.
— А меня лично не покидает ощущение, что Советский Союз был всегда. — Шталь добавил в свой бокал вина и осушил его в два глотка. — И каждый первый в нем — шпион. Верно, Курков?
— Точно так же, как в Германии каждый первый — сотрудник гестапо.
— Что?! — Шталь вскочил с места и вцепился в отвороты кителя Куркова.
— Сидеть! — рявкнул Скорцени. — Здесь вам не казарма.
— Так утверждает советская пропаганда. — Сергей невозмутимо оправил обмундирование.
— Браво! — Хеллмер похлопал его по плечу. — Ай да московский медведь! Эрих, по-моему, в лице этого молодого человека вы обрели достойного противника.
— Благодарю за комплимент, господин капитан, но я отнюдь не горю желанием быть врагом хоть кому-то из вашей команды, — тотчас отреагировал Курков.
— Увы, но на дружбу, мой друг, у вас просто не хватит времени, — с притворным сожалением изрек Скорцени. — Итак, вы хотели помолиться? Что ж, сегодня разрешаю покинуть нас. Лютц, мой адьютант, объяснит вам, как добраться до ближайшего собора. Даю нам четыре часа: в девятнадцать ноль-ноль вы должны быть уже в казарме. — Когда Курков покинул компанию, Скорцени в гневе навис над Шталем: — Эрих, если бы я не знал вас как боевого офицера, то принял бы за тыловую крысу, рвущуюся свести счеты с первой попавшейся жертвой!
— Но, мой командир, я не верю ему!
— А кто вас заставляет верить? И я ему не верю! Скажу больше. В скором времени ни я, ни вы его не увидите. Но сейчас он мне нужен. Так что извольте потерпеть.
— Он работает на Сталина! Я уверен в этом.
— И хорошо. — Скорцени загадочно прищурился, и Шталь понял: командир затеял какую-то очередную дьявольскую, как он сам говорил в таких случаях, игру. — Если наш русский друг работает на НКВД, или как там называют их службу безопасности, то мне это только на руку. — Штурмбаннфюрер поднял бокал: — Прозит!
Шталь пить не стал:
— Простите, господа, но я вас тоже покину. Боюсь, как бы наш русский гость не заблудился в уличных лабиринтах Берлина.
Скорцени промокнул рот салфеткой и похлопал ладонью по столу:
— Только никакой самодеятельности, Эрих.
* * *
— Добрый день, господин Гизевиус!
— В отличие от вас, господин Мюллер, я не могу назвать этот день добрым.
— Рад, что чувство юмора вас еще не покинуло. — Гестапо-Мюллер скептически осмотрел со всех сторон сидевшего на табурете в центре комнаты дипломата. — Чего, правда, не скажешь о прежнем внешнем лоске. Как вам, кстати, наши апартаменты? Признаюсь, поначалу хотел определить вас в общую камеру. Там хоть сплошные уголовники, мародеры да убийцы, однако всё, как ни крути, живое общение. Потом, каюсь, испугался: вдруг из-за этого общения наша с вами беседа может не состояться?
— За что меня арестовали?
Мюллер изобразил на лице удивление:
— Вас, человека с дипломатической неприкосновенностью, арестовали? Помилуйте, это всего лишь задержание. — От улыбки Мюллера у Гизевиуса по коже прошел мороз. — Временное задержание. По подозрению в измене рейху.
— Что за бред? — Гизевиус даже не попытался придать голосу нотки гнева: сейчас его целью было простое затягивание времени. — Я не понимаю, о чем вы говорите.
— Бросьте. Всё вы прекрасно понимаете. — Мюллер выглянул в окно, затем вновь повернулся к арестованному: — Господин дипломат, теперь только от ваших ответов — подчеркиваю, правдивых ответов! — зависит, выйдете вы на волю или… будете «случайно» повешены в своей одиночной камере. Времени на ложь и сопли у меня нет. Итак, возвращаетесь в камеру… или?
— У меня есть время подумать?
— Значит, все-таки выбрали петлю. Гюнтер!
— Нет! — плечи Гизевиуса предательски затряслись.
Шеф гестапо хладнокровно наблюдал за конвульсиями арестованного. Когда истерика прекратилась, он продолжил допрос:
— Меня интересует, о чем вы говорили прошлой ночью, с 12 на 13 июля, с полковником Штауффенбергом.
«Всё, — обреченно подумал Гизевиус, — он обо всем знает. Даже о нашей тайной встрече с графом. Проклятая страна, доносчик сидит на доносчике…»
— Кажется, вы передумали отвечать?
— Мы обсуждали… — Каждое слово давалось Гизевиусу с большим трудом, ибо он понимал, что своим признанием подписывает смертный приговор не только себе. И все же где-то глубоко внутри теплилась надежда, что не все еще потеряно. — …вопрос смещения фюрера с поста главы рейха. И партии.
— Смещение каким образом?
— Умерщвлением.
На непроницаемом лице шефа гестапо не отразилось ни одной эмоции.
— Продолжайте.
— Инициатором покушения на фюрера является граф Штауффенберг. Мы его в этом решении не поддерживали, но…
— Кто — «мы»? — перебил Мюллер.
— Оппозиция.
— Назовите имена.
— Генерал-фельдмаршал Клюге…
— Мудрый Ганс?
— Да. Так его называют в определенных кругах вермахта.
— Кто еще?
— Профессор Йенсен, Отто Кип из иностранного отдела ОКВ, Карл Гердлер, советник концерна «Бош»…
— Хорошо. Оставим пока имена в покое и вернемся к деталям. Как полковник Штауффенберг намеревается убить фюрера?
— С помощью бомбы.
— Когда?
— Он уже едва не сделал это два дня назад.
Вот теперь Гизевиус, если б не был так озабочен страхом за свою шкуру; мог бы сполна насладиться произведенным на шефа гестапо эффектом. А у Мюллера буквально перехватило дыхание. Два дня назад могло произойти убийство Гитлера, а гестапо узнает об этом лишь спустя сорок восемь часов, да и то случайно! Чтобы не выдать своих чувств, следующий вопрос он задал, отвернувшись к окну:
