– На кухне.
Через пять минут я открывал шампанское и разогревал купленную шаурму в микроволновке. Еще через пять минут мы сидели в комнате и пили шампанское. На большой тарелке лежали остатки шаурмы.
– Знаешь, иногда мне кажется, что люди меня совсем не понимают, – я достал сигарету и закурил.
– Неудивительно. Ты говоришь странные вещи.
– Не столько странные, сколько страшные. Им жутко признавать, что этот мир не принадлежит им.
Юля последовала моему примеру и тоже достала сигарету из пачки. Я чиркнул зажигалкой и помог ей прикурить.
– Вообще-то он не принадлежит и тебе.
– Мое отличие от них в том, что я это признаю.
– Ты считаешь нас, – Юля сделала неопределенный жест, видимо показывая свою идентичность с остальным населением планеты, – глупее себя.
– Я этого не говорил.
– Но подразумевал…
– Нет. Я не умнее. Единственное в чем я действительно превосхожу остальных – так это в смелости. Я не боюсь признаться себе, что я – никчемная тля, прыщ на поверхности Земли.
– С этим знанием вообще-то трудно жить.
– Трудно. Поэтому цена жизни и высока. По крайней мере, я хотя бы представляю ее. А что будет легко – никто и не ожидал.
– Надо быть проще.
– Возможно. Только кому от этого станет легче?
– Ладно, – Юля сдалась, – не стоит обсуждать такие сложные темы. От них только голова начинает болеть, а ничего не меняется.
– Вот тут ты права. Давай еще выпьем.
– Давай.
Мы выпили. Я налил еще. Полет в бездну продолжался, останавливаться никто не думал. Лучше так, чем бессмысленно истлеть, никогда не рискуя. Молодость мира – это звон натянутых нервов.
– Как ты думаешь, любовь существует? – спросил я Юлю.
– Не знаю. Смотря, что вкладывать в это понятие.
– Да хоть что-нибудь. Например, привязанность к какому-нибудь человеку.
– Ну, тогда это и будет привязанностью, а не любовью.
– Ага.
Мы закурили. Я сделал большой глоток шампанского.
– Давай на брудершафт?
– Давай.
Выпили на брудершафт. Поцеловались.
– Ты выйдешь за меня?
– Нет.
– Почему?
– Ты слишком много пьешь и говоришь странные вещи.
– Тогда хотя бы займись со мной сексом…
Время давно перевалило за полдень, за окном медленно, но верно близился к концу короткий зимний день. Шампанское было благополучно выпито. Мы даже успели поспать еще пару часиков.
Я сидел у ноутбука и думал, что бы такое включить. Рядом в пепельнице тлела сигарета. Юля ушла принимать душ.
Мои мысли витали где-то далеко, за пределами этого мира, даже за пределами города убийц, вне его лабиринтов и зиккуратов. Я думал о вечности, о ее незыблемости, о нерушимых столпах времени, в сравнении с которыми все мы – ничто.
С одной стороны мне было страшно, что моя жизнь – лишь одна жизнь в череде многих – бессмысленно сгорит, не оставив за собой даже искры, с другой стороны – я прекрасно понимал предопределенность такого конца. Невозможно быть мошкарой и при этом соотносить свое существование с масштабами планет.
В конце концов, я пришел к выводу, что мои размышления не смогут вырвать меня из этой ловушки разума. Всем нам придется погибнуть под маховиками Вселенной, и никто не оценит наш подвиг. Как это ни горько сознавать, это так. Комплекс Кассандры: ты видишь будущее, но не можешь изменить его.
Я включил песню Laibach «Satanic Versus». Короли индастриала наполнили комнату мрачной оккультной музыкой, вещающей о конце времен.
Вскоре вернулась Юля. Она была в халате, на голове сооружен тюрбан из полотенца, под который убраны волосы.
– Что это такое у тебя играет? – спросила она, устраиваясь рядом со мной и прикуривая сигарету.
– Это Лайбах.
– Что-то чересчур мрачно.
– Зато о многом заставляет задуматься.
– А тебе не надоело думать?
– Надоело.
– Смени тему тогда, а?
– Хорошо.
Я выключил музыку. Вообще. Самая лучшая музыка – это тишина. Не вызывает никаких споров, по крайней мере.
– Может, сходим куда-нибудь? – спросила Юля.
– Куда?
– Да хоть в кино.
– А давай. В кино – так в кино.
– Тогда я сейчас волосы высушу, и пойдем, хорошо?
– Хорошо.
Когда мы вышли из дома, уже стемнело. Окна многоэтажек смотрели в ночь желтыми глазами, буравили наши спины ледяными взглядами. Мы прошли до уже известного мне перекрестка с магазином – там была остановка – и сели на троллейбус, который шел в сторону метро.
В троллейбусе по желанию Юли мы заняли свободные места в конце салона, хотя троллейбус шел полупустой. Когда к нам подошел кондуктор, я заплатил за нас обоих. Кондуктор протянула два билета, один я оставил себе, другой отдал Юле.
– У тебя счастливый? – спросила Юля, разглядывая цифры в своем билете.
Я глянул в билет.
– Нет. Одиннадцать и четырнадцать. Близко, но мимо.
– И у меня. Одиннадцать и тринадцать.
– Кому-то до нас повезло. Буквально за два билета. Было одиннадцать и одиннадцать.
– Считать я умею.
– Ну, ты не переживай.
– Я и не переживаю.
Юля отвернулась к окну. Я проследовал взглядом за ней. За запотевшим стеклом неслись мимо типовые многоэтажки спального района, похожие друг на друга металлические иглы высоковольток, автомобильные стоянки и торговые павильоны. Самовоспроизводящийся мир бесчисленных повторов. Кажется, тут навсегда заканчивалась реальность как таковая: оставались только ее многочисленные копии.
– Мне однажды попался счастливый билетик…
– И что ты с ним сделал?
– Желание загадал и съел, все как положено.
– И желание сбылось?
– Нет, конечно. А вот меня тогда чуть не стошнило, билет к стенке гортани прилип.
– Бедненький.
– Да уж. Потом весь вечер водой отпаивался…
– Нам выходить на следующей остановке.
– Хорошо.
Мы вышли возле большого торгово-развлекательного комплекса, Юля сказала мне название, но я не запомнил. Он как две капли воды походил на все другие торгово-развлекательные комплексы, расположенные по всему городу. Мир повторов, мир вторичности…
