Приблизившись, я даже при тусклом свете увидела, что это действительно ребенок лет четырех-пяти, а вовсе не карлица.
Моя решительная, но дружелюбная манера общения с детьми снова сработала. Глаза девочки открылись шире.
– Мама работает, – сказала она.
– Ее нет дома? – грустно спросила Ирен, стоявшая у меня за спиной.
Я поняла, насколько важны стали для нее эти поиски. Наклонившись, я взяла ребенка за руку.
– Нам нужно всего несколько минут, чтобы поговорить с твоей мамой, – произнесла я заговорщическим шепотом. – А моя подруга – знаменитая оперная певица, которая может дать ей работу.
– О! – Девочка увидела Ирен, которая еще не одолела последние ступеньки. Нахмурившись, малышка разглядывала мою подругу. – Она похожа на леди с картинки над моей кроватью. Мама сказала, что это мой ангел-хранитель.
Детская вера вызвала у меня улыбку. Несомненно, ее мать приколола над детской кроваткой какую-нибудь мадонну из мира рекламы. Ну что же, я не стану спорить, если лицо Ирен послужит визитной карточкой для нашей крошечной привратницы.
Когда девочка широко распахнула дверь, Ирен чуть не наступила мне на юбки, наконец перешагнув последние ступеньки.
Я повернулась, чтобы закрыть за ней дверь, и слегка покачнулась на пороге: ступени, ведущие вниз, были слишком крутыми. Да, Леди Хрюшка и этот очаровательный ребенок действительно живут в стесненных обстоятельствах.
Комната была тускло освещена, но девочка уверенно ориентировалась в полумраке. Единственное окно без занавесок выходило на улицу. Подле него на низкой табуретке сидела какая-то фигура. На коленях у нее лежало шитье – наверное, мужская рубашка или передник. Во всяком случае, что-то белое, из грубой материи.
На фоне яркого дневного света четко вырисовывался силуэт человека, сидящего у окна. Голова была бесформенной, а профиль настолько нечеловеческий, что я снова схватила ребенка за руку.
– Анна, – тихо выговорила Ирен.
Огромная голова поднялась от работы, лежащей на коленях.
– Смотрите! – воскликнула девочка, вырвав у меня ручонку и метнувшись к стене. Дневной свет падал на маленькую кроватку и на эстамп без рамки, висевший над ней. Вернее, это был не эстамп, а афиша. Я сразу же узнала ту, кто был на ней изображен, – Мерлинда-русалка.
Эта малышка каким-то образом узнала Ирен через десять лет после выхода афиши! И это при том, что локоны, которые разметало морским течением, были теперь подколоты и скрыты шляпой.
– Анна, – мягким голосом повторила примадонна.
Лицо повернулось к нам, и я вздрогнула.
Но пока был виден только полумесяц, окружавший его подобно темному нимбу, – не то чепец, не то капюшон. Из недр этого полукруга донесся голос:
– Никто больше не называет меня этим именем.
У хозяйки был низкий, благозвучный голос, не имевший ничего общего с хрюканьем.
– Ты же сказала, что мне нельзя так тебя называть, – напомнила девочка. – Я должна говорить старшим «мистер», «миссис» и «мисс». А тебе – «мама».
Женщина не ответила ей.
– Я мисс, – пояснила я. – А моя подруга – миссис.
– Нет! – воскликнула малышка. – Она русалка.
– То было раньше. Теперь она миссис Нортон.
– Миссис Нортон? – Судя по голосу, женщина у окна улыбнулась. – Ты уехала в поисках удачи, чтобы петь, маленькая Рина, а вернулась замужней дамой. Это так?
– Ну что же, – сказала Ирен, осторожно приближаясь к окну. – Я пела, это правда. И удача не отвернулась от меня. И я действительно миссис.
Руки Леди Хрюшки оставили шитье. На одной был наперсток, в другой она держала иглу.
– Я так рада это слышать! Когда ты начала серьезно заниматься музыкой, мы скоро тебя потеряли.
– Требовалось очень много сил и времени.
– Этого требует любой дар. У тебя все хорошо?
– Очень.
– А твоя спутница, которая так чудесно поладила с моей дочерью?
Я невольно покраснела в полумраке.
– Мисс Хаксли. Верный друг. Я живу и работаю в Англии, а с недавних пор – во Франции.
Женщина издала вздох, и при ярком свете, лившемся из окна, было видно, как тяжело вздымается ее грудь.
Мы все равно что разговаривали с силуэтом, вырезанном из черной бумаги, который четко темнел на фоне белого окна. Что же такого ужасного в лице Леди Хрюшки, если оно должно оставаться тайной? Сначала мне не хотелось знать, но теперь уже не терпелось увидеть.
Я начала понимать, что привлекло Еву к яблокам.
Ирен нашла маленький стульчик и скорчилась на нем. Наверное, это был детский табурет. Я спросила девочку:
– Как тебя зовут?
– Эдит, – ответила та с гордостью, которой заслуживало такое изысканное имя.
– Чудесно! – Я уселась рядом с ней на кроватку. – А я Пенелопа.
– Пенелопа! Никогда не слышала ничего смешнее!
– Может быть, я и сама смешная, – предположила я с улыбкой.
Малютка схватила меня за большой палец и наклонилась ближе:
– Думаю, так и есть! Но я тоже смешная. Иногда нужны двое, чтобы стало весело.
А еще нужно время, подумала я. Шалости требуют времени, и поэтому взрослые так редко их себе позволяют. Интересно, находится ли у ее мамы время повеселиться? И часто ли девочка слышала, как насмехаются над ее матерью?
– Анна, – сказала Ирен, – я вернулась из-за тревожных новостей. Софи и Саламандра мертвы.
Закутанная голова опустилась, словно от удара.
Примадонна снова заговорила:
– Корреспондентка из «Уорлд» решила выставить напоказ мое незавидное прошлое.
Женщина у окна засмеялась.
– Эта новость тебя рассмешила? – осведомилась Ирен.
– Только потому, что никто не станет выставлять напоказ твое «незавидное прошлое», если у тебя нет завидного настоящего. Я так рада за тебя, Ирен! Я мечтала о таком ребенке, как ты, хоть и знала, что лелею пустые мечты. Но то было давно, когда я была молодой и глупой, да еще с таким… изъяном.
– У молодых всегда есть изъяны, – поспешно добавила Ирен.
– У меня больше, чем у других. Когда тебя с ранних лет называют Леди Хрюшка, ты ничего не ждешь от жизни, кроме свиного пойла, и знаешь, что рано или поздно отправишься к мяснику. Я хлебнула и того, и другого.
– Мне очень жаль! Знаешь, вот что странно: мои воспоминания о детстве так туманны и обрывочны…
