Можно, говоря о революции глухих 1988 года, считать вслед за Бобом Джонсоном и другими, что это было поразительное, из ряда вон выходящее событие, преображение, которого нельзя было ожидать. В каком-то смысле это верно, но, с другой стороны, надо понимать, что это движение и множество таких движений, которые, слившись воедино, породили взрыв 1988 года, вызревали подспудно в течение многих лет, что их семена были посеяны 30 (если не 150) лет тому назад. Трудная задача – восстановить в деталях историю последних тридцати лет, новую главу истории глухих, которая началась с произведшей впечатление разорвавшейся бомбы статьи Уильяма Стокоу о «Структуре языка жестов», научно обоснованной статьи, в которой впервые было обращено серьезное внимание на «визуальную систему общения американских глухих».
Я говорил об этой сложной предыстории бунта и революции, пытаясь распутать клубок борьбы и событий, предшествовавших возмущению, со многими людьми: со студентами университета Галлоде, с такими историками, как Харлан Лейн и Джон Ван Клив, написавшим трехтомную «Энциклопедию Галлоде о глухих людях и глухоте», с такими учеными, как Уильям Стокоу, Урсула Беллуджи, Михаэль Кархмер, Боб Джонсон, Хильда Шлезингер, но все они высказывали зачастую диаметрально противоположные взгляды и оценки
[129]
.
Стокоу проявляет в этом вопросе страстность, но это страстность ученого, причем ученого-лингвиста, который должен интересоваться человеческой жизнью, человеческими сообществами и культурой не меньше, чем биологическими детерминантами языка. Эта двойственность интересов и подходов побудила Стокоу включить в издание «Словаря» (в 1965 году) приложение, написанное его глухим коллегой Карлом Кронебергом, под названием «Лингвистическое сообщество», первое описание социальных и культурных особенностей глухих людей, пользующихся американским языком жестов. Пэдден считал написание этого «Словаря» вехой в истории глухого сообщества:
«Это было уникальное явление – описание «глухого народа» как культурной группы. Это был настоящий разрыв с давней традицией представлять глухих как инвалидов. В каком-то смысле книга стала официальным и публичным признанием глубинного аспекта жизни глухих – их культуры».
Несмотря, правда, на то что в ретроспекции работы Стокоу считают «разорвавшейся бомбой» и «вехой» и можно было бы сказать, что они привели к трансформации наших представлений, в свое время эти труды были попросту проигнорированы. Сам Стокоу, оглядываясь назад, с досадой констатирует
[130]
:
«Публикация в 1960 году [ «Структура языка жестов»] вызвала весьма сдержанную реакцию, ограничившуюся легким любопытством. За исключением декана Детмольда и пары коллег, все остальные грубо критиковали и меня, и саму идею изучения языка жестов. Если дома прием, оказанный первому лингвистическому исследованию языка жестов, был прохладный, то среди деятелей специального профессионального образования – в то время закрытой корпорации, враждебной к языку жестов и невежественной в лингвистике, – он был просто замораживающим».
Работа Стокоу произвела весьма слабое впечатление на его коллег-лингвистов: в 60-е годы в подавляющем числе работ в этой сфере отсутствуют ссылки на труды Стокоу, в частности, и на язык жестов вообще. Не проявил интереса и Ноам Хомский – самый революционный лингвист того времени, а в 1966 году он пообещал в предисловии к «Картезианской лингвистике» написать книгу о «суррогатах языка, например, о жестовом языке глухих», то есть язык жестов был поставлен на ступень ниже настоящего языка
[131]
. Когда же в 1970 году Клима и Беллуджи занялись изучением языка жестов, у них возникло впечатление, что они ступили на целину (хотя, быть может, причиной была оригинальность их подхода, оригинальность, которая заставляет любой предмет казаться новым).
Еще больше удивляет безразличие и враждебность, с которой работы Стокоу встретили сами глухие, которые по идее должны были первыми оценить ее важность и ценность. Есть интересные описания былого отношения – и последующего «обращения», – сделанные бывшими коллегами Стокоу и другими людьми, которые либо сами были глухими, либо родились в семьях глухих родителей, теми, для которых язык жестов был родным и первым. Кому, как не людям, владеющим языком жестов, было оценить всю структурную сложность их собственного языка? Но именно глухие ниже всех оценили прозрения Стокоу и стали самыми упорными противниками его идей. Так, Гилберт Истмен, позже ставший драматургом, самым яростным приверженцем Стокоу, рассказывает: «Мои коллеги и я смеялись над безумной затеей Стокоу. Анализировать язык жестов было невозможно».
Причины этого явления сложны и глубоки и, возможно, не имеют параллелей в нашем мире говорящих и слышащих. Дело в том, что мы (99,9 процента из нас) принимаем речь за данность, не испытываем особого интереса к ней, никогда всерьез о речи не задумываемся, и нам абсолютно все равно, анализируют ее или нет. Но совершенно иначе обстоит дело с глухими и языком жестов. Глухие испытывают глубокие и сильные чувства по отношению к своему языку: они склонны всячески хвалить и возносить его в самых нежных выражениях, что и делают со времен Деложа, с 1779 года. Глухие считают язык жестов самой интимной, неотделимой частью своего бытия, они зависят от этого языка, но в то же время боятся, что его могут в любой момент у них отнять, как это произошло на Миланской конференции в 1880 году. Как утверждают Пэдден и Хамфрис, глухие с подозрением относятся к науке слышащих, которая может раздавить знание языка, знание «импрессионистское, глобальное и не поддающееся анализу». Но, как это ни парадоксально, глухие часто разделяют взгляд слышащих на язык жестов как на нечто низкое и достойное порицания. (Урсулу Беллуджи, когда она занялась изучением языка жестов, больше всего удивило, что сами глухие, будучи прирожденными носителями этого языка, очень часто не имели ни малейшего понятия о его грамматике и внутренней структуре и вообще считали его разновидностью пантомимы.)
Но, вероятно, удивляться тут нечему. Есть пословица о том, что рыба в последнюю очередь узнает, что живет в воде. Для людей, говорящих на языке жестов, этот язык является естественной средой обитания, их водой, таким знакомым и естественным, что не нуждается ни в каких объяснениях. Носители языка – и именно они в первую очередь – склонны к наивному реализму и видят свой язык как отражение реальности, а не как некий конструкт. «Самый важный аспект языка скрыт от наших глаз, так как язык прост и до боли знаком», – говорит Витгенштейн. Так, только находящийся вовне наблюдатель может показать прирожденному носителю языка, что его высказывания, какими бы простыми и ясными они тому ни казались, являются на самом деле невероятно сложными, потому что содержат в скрытом виде обширный аппарат настоящего языка, именно это определило отношение глухих к Стокоу. Это отношение превосходно описал Луи Фант:
