Скоро придет та желанная весна.
Всех наших братьев вызволит она
От чужестранного тяжкого ига.
Жизнь не жалей ради того мига!
Честь нашу попранную мы спасем
И, если надо, за родину умрем!..
Петер перехитрил других гефольгшафтфюреров – его колонна пела песню, сочиненную самим Широм: «Барабаны гремят по всей земле».
Потом посвящение новых отрядов в гитлерюгенд. Снова свистки, и из колонны пятнадцатилетних юнцов, прошедших четырехлетний курс в «Дойче юнгфольк», выходят к трибуне шарфюреры. Свисток – и к шарфюрерам парадным шагом подходят знаменосцы. Капельмейстер подал сигнал, взмахнули жезлами тамбурмажоры. Сводный оркестр, сверкая медью труб, грянул нацистский гимн «Хорст Вессель». Медленно склоняются знамена. На золоте и шелке знамен играет яркое солнце. И в десятках громкоговорителей громыхает торжественный голос Шира:
– Клянетесь ли вы, подобно вашим предкам, рыцарям Священной Германской империи, всегда помогать другим немцам – своим братьям?
И шарфюреры, приставив, как издревле тевтонские рыцари, указательный и средний пальцы правой руки к рукояти кинжала, слово в слово повторяли клятву.
– Бесстрашно защищать женщин и детей? Помогать другим в беде? Посвятить себя целиком идеалу германского дела?
– Клянемся! – гремит чуть не до снежных гор.
– Клянетесь ли вы всегда и всюду и до самой смерти быть верными клятве, данной вами своим вождям, своей стране и своему фюреру – канцлеру Адольфу Гитлеру?
– Клянемся!
Мальчишеские голоса тонут в вое фанфар, визге флейт и исступленном грохоте барабанов. Шарфюреры возвращаются в строй. У многих на глазах – слезы восторга. Петер взволнованно стиснул рукоять кинжала. На рукояти выгравирован девиз гитлерюгенда: «Верен до смерти».
Шир – зажигательный оратор, но до Ади ему, конечно, далеко.
– Хайль Гитлер! Камераден! Вы – светлое будущее великой Германии! Мы взяли свою судьбу в свои руки. Мы сами управляем ходом исторического развития. Наш фюрер все быстрее листает книгу истории. Он посвятил свой беспримерный гений созданию нового человека – сверхчеловека. Вы – та глина, из которой он вылепит элиту тысячелетнего рейха. Вы станете завтра правителями Европы. Мы все сметем на своем пути. Во имя наших великих целей мы все клянемся фюреру в слепом повиновении и готовы выполнить любой его приказ! За нас видит фюрер!
Мощное троекратное «хайль» вознеслось к альпийским вершинам. Сверкнули медные трубы. Загремели отрывистые, ухающие звуки национального гимна – «Дойчланд юбер аллес»…
После ужина – поход в горы, туда, где прежде пролегала государственная граница Германии и Австрии, на встречу с освобожденными братьями из Тироля. Сначала автобусом до Вильдбада, а оттуда в поздних сумерках вверх по горным тропам пошли отряды с песней:
Пулеметная лента через плечо.
Гранату сжимаю в руке.
Иди, большевик, я готов!..
Но часа через два все так вымотались, что едва ноги волочили. Наконец – остановка. Баннфюрер Гассер остановил колонну на сельском кладбище. Багровый, неверный свет факелов, пляшущие блики на могильных плитах и замшелых крестах, и торжественный голос баннфюрера:
– Камераден! Склоните головы перед этими крестами! Здесь лежат те, кто своей геройской гибелью в 1870 году указал нам путь в будущее. Враг хотел уничтожить нашу вечную Пруссию, колыбель Третьего рейха. Наши прадеды не пожалели жизни и победили.
Шипят, брызжа искрами, факелы. Вздыхает ветер в черной листве деревьев. Плывет туман над кладбищем, и из него словно встают бледными тенями батальоны безымянных «уланов смерти», павших под Марной и Седаном, призраки усачей в шипастых шлемах и простреленных шинелях…
Снова в путь, все выше в горы. Вниз в черную пропасть срываются камни. Точно в назначенное время вышли отряды на гребень Аахенского перевала и увидели, как навстречу им тянулась во мраке длинная вереница огней. Это шли австрийские отряды гитлерюгенда. И вскоре они приветствовали друг друга, высоко поднимая факелы.
«Это был самый большой день в начале моей сознательной жизни», – писал Петер в своем дневнике.
– А ты не забыл, Петер, свою первую любовь? Забыл небось? И правильно. Тот не мужчина, кто плачет по девчонке, когда женщины составляют больше половины населения великого рейха!..
«…Дурак, как надерется, обязательно про любовь вспомнит! А разве им понять?! Ведь никто не знает о трагическом и грязном конце его первой и, быть может, последней любви…»
Познакомился с ней Петер в мюнхенском кинотеатре. После обеда он и Франц получили увольнительную и чуть было не опоздали на сеанс из-за чересчур придирчивой проверки на лагерном контрольно-пропускном пункте, где дежурный заставил их вывернуть карманы – нет ли чего лишнего, хорошо ли выстираны и выглажены носовые платки, нет ли волос и перхоти в расческах?.. В Урфельде они едва успели вскочить в отходивший автобус. Полчаса – и они сошли в Мюнхене, на Кирхаллее.
Фильм был непростой. Он был разрекламирован как выдающееся достижение новой идейной, партийной кинематографии, как фильм, возрождающий национальную гордость, фильм, зовущий и мобилизующий. Назывался он «Фридрих Великий».
Петер очень скоро понял, что фильм – дрянь, уж лучше было бы пойти на «В седле за Германию». И стал оглядывать соседей. Вернее, соседок.
В те времена в Петере – ему шел девятнадцатый год – еще оставалось много наивных мальчишеских мечтаний, непосредственности – короче говоря, всего того, что позднее, вслед за Карлом, он стал называть «розовыми соплями». Так, несмотря на ватерклозетный треп гимназистов о делах амурных, несмотря на позу заправского донжуана, утомленного бесчисленными победами на женском фронте, Петер терял дар речи в присутствии прекрасного пола, что сильно мешало ему, по его мнению, в достижении заветной своей цели – выработать в себе характер сверхчеловека, стать современным Зигфридом.
Рядом с ним сидела девушка лет семнадцати с недурным профилем, хорошенькими ножками. Забыв о «Великом Фрице», Петер искоса стал изучать ее.
Вьющиеся каштановые волосы, челка, на милом личике играют в полутьме цветные отблески с экрана. Почему она не в форме Союза немецких девушек? Впрочем, это платье ей больше к лицу. Будто невзначай пододвинул Петер руку на подлокотнике кресла, коснулся ее руки. Не показалось ли ему, что девушка украдкой взглянула на него? Руку свою она не убрала. Нет, определенно она еще раз посмотрела, взмахнув густыми черными ресницами! Роман, Петер, ей-богу, роман!..
Франц двинул его в бок. Оказывается, он тоже заметил соседку и кивком и гримасой предлагал Петеру перейти в наступление. Сам Петер ни за что не решился бы заговорить с девушкой, но в присутствии приятеля ему просто необходимо было поддержать репутацию неотразимого совратителя.
Он закурил и с напускной небрежностью спросил:
