Стоя на гребне, я прекрасно видел все детали происходившего передо мной состязания, и, признаться честно, оно казалось мне забавным. Я не хотел обрывать его выстрелом по птице или командой «стоять». Впрочем, Бес и не послушал бы никакой команды в момент преследования. Порой его непослушание во время гона бывает досадным, но я мирюсь в конце концов с этим. Во-первых, мне понятен его азарт, а во-вторых, мне не доводилось встречать позывистых ягдтерьеров.
Еще не достигнув травы, птица, по-видимому, с радостью сложила ненавистные ей крылья, и тело ее, пролетев уже по инерции некоторое расстояние, бухнулось безвольным шматом на землю. Тут с ней произошло превращение, и, став вновь юрким зверьком, она стремительно скрылась в траве. Бес с опозданием в несколько секунд влетел за ней следом в заросли. В тот же миг, как туловище собаки скрылось из вида, с противоположной стороны куртинки появился коростель и опрометью побежал, огибая пень. Я уже подумал, что теперь они будут, как клоуны-эксцентрики, носиться вокруг пня, но коростель помчался к тем кустам, в которых собирался скрыться в самом начале представления. На этот раз ему удалось значительно опередить собаку, и он исчез в желто-бурой листве тальника. К сожалению, там же исчез через некоторое время и Бес. Я пошел вызволять из кустов проигравшую этот поединок собаку и провозился достаточно долго, продираясь сквозь паутину хлестких веток.
С очумевшим от быстрого бега и нервно позевывающим Бесом мы добрались до Грязного уже в темноте, и, едва я успел снять с плеча ружье, налетела утка. Бес с удовольствием сплавал за ней, подбитой первым и единственным за этот вечер выстрелом. Мы стояли, глядя, как быстро темнеет мутное небо, слушая редкие выстрелы где-то у Кудьмы, гудки пароходов с близкой отсюда Волги, и чувствуя, как холод все настойчивее пробирается к самой душе.
Костер на мысу я увидел в тот самый момент, когда разум, звавший двигаться домой почти победил уже желание постоять еще немного, и решение остаться здесь до утренней зорьки вдруг так ясно разрешило мои сомнения, что ночь, казалось, в раз просветлела.
Бес резво взлетел на гряду, всегда готовый двигаться куда-нибудь, лишь бы не стоять, а за ним с ружьем в одной руке и полиэтиленовым пакетом с глиной — в другой медленно поднялся я, путаясь ногами в плетях непролазной ежевики. Возбужденные голоса, далеко разносившиеся над водой от костра, вдруг смолкли, и я догадался, что Бес уже добрался до огня. Выйдя из соснячка в лабиринты тальника, мне удалось по памяти найти тропку к песчаному мысу, и, вновь соскользнув с гряды на берег, я услышал тихие и уже близкие слова двух мужчин:
— Охотник, наверное.
— А что это за порода такая? Вроде раньше не видал таких. Щенок, вроде.
— Это ягдтерьер. Ему уже три года. Норная порода. Для охоты на лис, — пояснил я, подходя к ним. Мы поздоровались за руку, и я попросил разрешения присесть к костру. Один из двух, как оказалось, уже изрядно пьяных рыболовов, крупнолицый и пришепетывающий, пригласил несколько странным образом, объявив, что от них не убудет, и что берег пока общий. Второй, курносый, с глуповатым, как мне поначалу показалось, взглядом был более любезен и предложил присоединиться к их трапезе. Бес, не спрашивая ничьего разрешения, улегся на песок у огня так близко, что мокрая его шерсть на загривке начала парить.
Крупнолицый хитро посмотрел на курносого и вопросительно вздернул бровями.
— Не откажетесь с нами пропустить стаканчик? — спросил у меня курносый, будто и не замечая мимики приятеля, который пытался скрыть от случайного встречного выпивку и после слов курносого незаметно сплюнул в сердцах.
Я поблагодарил и сказал, что больше объема медной гильзы на охоте не пью, чем снял камень с души крупнолицего, а потом предложил сготовить утку в глине, чем окончательно завоевал его расположение. Пока я потрошил крякву и ощипывал перья, рыбаки возобновили разговор, прерванный с появлением у костра собаки.
— А вот, ты скажи, Петюня, — произнес, прищурившись, курносый, — Что… сделало… из обезьяны… человека?
Он произнес это так, как произносят дети, когда задают загадку вроде «За чем вода в стакане?» или «От чего плавает утка?», делая загадочную паузу после каждого слова.
— Ну, извефно. Ну, труд фделал, — ответил немного растерявшийся Петюня, словно боялся какого-то подвоха.
— Это Энгельс сказал. И даже написал, — задумчиво произнес курносый. — А я думаю, что не труд! Вернее, труд не главное!
— А что же, ефли не труд? — успокоившись за надежность своих позиций, спросил насмешливо Петр и подмигнул мне.
Я уже завернул утку в листья кувшинки и обмазал глиной из пакета так, что получился ком, чем-то похожий на сырой еще батон хлеба. Рыбаки молча наблюдали за мной, когда я разгребал угли, укладывал ком и засыпал его со всех сторон ивовыми ветками.
— И как же потом ефьть? — поинтересовался Петр.
— Увидите через пару часов, — произнес я, заинтригованный их разговором. — Если придется когда такое блюдо готовить, обязательно положите в утку сала соленого, кусочками и немного чеснока. А если не труд, так что же, по-вашему? — обратился я с последними словами к курносому, надеясь услышать продолжение.
— Гуманность! — охотно откликнулся он.
— Коль, это ты про инопланетян, что ли? — совершенно серьезно спросил Петр и пошевелил палочкой в костре.
— Не гуманоиды, а гуманность, — терпеливо объяснил курносый. — Милосердие, сострадание, жалость не к себе, а к другим. Зверь жалости не знает.
— А человек фнает? — усомнился Петр.
— В каждом человеке живет и зверь, и человек. И борются они друг с другом. Когда побеждают милосердие и добро, тогда и человек становится человеком! — с уверенностью в своей правоте произнес курносый Николай и добавил уже спокойнее: — А труд… Дятел тоже трудится, а человеком не становится.
— Фатоты фкоро дятлом фтанешь, ефли будешь долдонить невефть чего, — неожиданно посуровел Петр. — Энгельф ему не укаф. Энгельф, он, между прочим, и в Африке Энгельф, а ты так, отоффюду поувольнялфя, так теперь фтал Николай — ни дворай!
— Это тебя не касается, — без особого раздражения возразил Николай. — А Энгельса читал, в отличие от таких шоферюг, как ты. Энгельс твой, между прочим, писал, что рука человека развилась, как орган труда. А я, между прочим, думаю, что для труда такая нежная рука не нужна! Чтобы палкой по дереву колотить или череп кому раскроить, нужна рука крепкая, грубая. А мы что имеем? Пять нежных пальцев, которыми только по головке детей да животных гладить.
С этими словами он протянул руку к Бесу и погладил его по голове. Тот доверительно потянулся, не открывая глаз, и приподнял переднюю лапу в надежде, что догадаются и живот почесать.
— Ведь, как приятно руке-то! Орган труда… Какого труда?! Орган ласки!
Бес уже лежал на спине, приоткрыв, будто в улыбке, резцы, и сложив передние лапы так, как это делают жучки и шарики, стоя на задних ногах и выпрашивая кусочек сахарку. Наконец он мотнул головой, звонко чихнув и одновременно перевернувшись на брюхо. Рыбаки засмеялись.
