Лис в эту зиму расплодилось много, их косило бешенство, и сделать прививку собаке, несомненно, следовало. Молодая петькина лайка Чара с задатками хорошей собаки очень нравилась Бесу. Тут тоже не должно было бы быть никаких неприятностей. Но что-то было не то.
— А Тумана с Бояром он не предлагал отвезти? — продолжал я допрос.
— Так мы же их прививали перед выставкой.
— Все равно что-то не так.
— Что?
— Не знаю. Что это он вдруг о Бесе вспомнил?
— Так было, видимо, место в машине, и заодно с Чарой, чтобы…
— Только Паша Кошелев может так. Заодно. Или Серега Комбаров. А чтобы Петька кому-то что-то сделал заодно, это я слышу впервые, — я уже не мог сдержать волнения, и мой голос становился злым.
— Мне показалось, что он не хитрил, — произнес брат, словно оправдываясь. — Да и что может случиться? Какая у него на Беса корысть?
— Не знаю, только чувствую, что приедет он без собаки и скажет, что Бес сбежал. А сам что-то с ним сделает.
— Да что? Продать его — не продашь, он уже взрослый, да одноглазый. На шапку таких мелких да с рыбьим мехом не берут. А на что он еще может сгодиться? — рассуждал брат, разрезая мою душу нечаянным цинизмом на дольки и не замечая этого.
— Не знаю, — несдержанно зло ответил я и, разом сломавшись, обреченно добавил: — Пойду я куда-нибудь. На лыжах, что ли… Ничего не могу ни делать, ни говорить.
Немного морозный и абсолютно равнодушный к тому, что творилось у меня на душе, полдень скользил солнечными бликами по насту и с беспричинной веселостью пьяного мотал лыжню по снежной целине то вправо, то влево, то под гору, то вдоль оврага. Следуя, как трамвай по рельсам, кем-то установленному пути, я вынужден был сосредоточить свое внимание на лыжне, и ощущение беды стало отступать, слабеть с каждым новым спуском, с каждым новым поворотом. Природа переставала казаться безразличной ко мне. Во вспыхивающих блестках серебрящегося снега, в робком и вместе с тем добром посвисте неторопливых снегирей все больше я находил сочувствия и желания успокоить мою мятущуюся душу. Скоро уж я стал сомневаться в правильности моих предчувствий.
— С чего это я взял, что непременно беда? Просто наваждение какое-то, — думал я, скатываясь с невысокой горки и поправляя ремень сползающего ружья. — Может, все и обойдется. Да, наверное обойдется. И брат прав: кому нужен Бес кроме меня.
За очередным поворотом, где кончался овраг, и приветливые березки нежили свое белое тело в игривых солнечных лучах, лыжня вдруг уткнулась в широкую черную полосу шоссе. Не было на нем ни машин, ни людей. Холодное и непоколебимое оно рвало надвое снежную равнину и резало, словно стальная лопата беззащитного червяка, мою лыжню. Страшные воспоминания прошедшего лета, мгновенно сменяя одно другое, стали возникать и пропадать в памяти. В них не было какой-то определенной последовательности, они не задерживались в голове дольше мгновения и повторялись по несколько раз. То я видел пару бабочек-белянок, которые, кружась в любовном полете, вдруг натыкались на сизое облако порохового дыма и устремлялись прочь. То ощущал кровь, стекающую с мордочки собаки по моим рукам к локтю. То передо мной возникало лицо водителя в черных очках, казавшееся равнодушным, будто у робота. То краем глаза замечал словно изнутри взорвавшийся правый задний поворотник на его машине. То снова кружились бабочки. То будто бы со стороны я видел себя: я кричал каким-то почти беззвучным, сипло-свистящим криком, стоя на коленях над собакой и не желая верить в то, что она убита.
Это произошло в самом конце августа. Мы возвращались из верхних лугов после охоты на куропаток. Бес бежал чуть впереди довольный тем, что пошугал их от куста к кусту. Я был доволен тем, что он причуял птицу и выучился обнаруживать стайки, будто спаниель. Стойку он, конечно, не держал, но заметить его возбуждение по начинавшему вдруг мельтешить с немыслимой скоростью хвостику удавалось всегда вовремя. Я стрелял из своей тулки-курковки по краям взлетающей с посвистом стаи, собака бросалась в направлении выстрела и, отыскав куропатку, прикусывала. Не зная, что с ней делать дальше, Бес покручивал головой, но в руки птицу не отдавал. Лишь после настойчивого «отдай папе!» он аккуратно и нехотя опускал ее на землю.
Вообще-то Бес на удивление послушная для ягдтерьера собака. Рассудок он теряет лишь в том случае, если берет свежий след дичи. Тогда его уже невозможно остановить и бессмысленно окликать. И именно это произошло у шоссе, когда мы возвращались. Он вдруг возбужденно засуетился и порснул, не отрывая длинного носа от тропинки, по направлению к шоссе. Я окликнул его и завертел головой — не едет ли машина. Красные «жигули» приближались справа. До машины было еще достаточно далеко, и Бес, по моим расчетам, должен был успеть проскочить дорогу. Я побежал за ним, не слушавшим никаких команд, и принялся махать свободной правой рукой так, чтобы водитель заметил меня и притормозил. Когда я взбегал на обочину, то с ужасом увидел, что Бес крутится, потеряв на асфальте след, а машина приближается к нему, не сбавляя скорости. Я закричал и замахал обеими руками, показывая водителю на собаку. Лицо молодого мужчины в черных очках оставалось неподвижным, словно у робота.
В следующий миг колесо ударило собаку сбоку. Ударом Беса развернуло и, прижав носом к резине, подбросило высоко вверх. Упал он на левый бок позади проехавшей машины и остался бездвижен. Перенапряженные сухожилия вытянули его тело, словно струну. Ноги, мелко подрагивая, торчали так, будто он упирался ими в невидимую стену. Безумный взгляд смотрел в никуда. Жигули продолжали двигаться теперь уже с удвоенной скоростью к ближайшему повороту. В этот миг я осознал, что продолжаю все еще кричать сорвавшимся на свистящий сип голосом, а большой палец правой руки вдавливает кнопку предохранителя в колодку. Ружье привычно легло в плечо, и мушка медленно догнала скрывающийся автомобиль. Я успел подумать, что стрелять нельзя — там, в машине, сидит человек, и плавно нажал на спусковой крючок. Правый, дальний от меня поворотник взорвался, словно сам по себе. Задние стекла мгновенно побелели, и машина исчезла. Две бабочки-белянки, порхавшие друг над другом, наткнулись вдруг на облако сизого дымка и разом взмыли куда-то вверх.
Бес судорожно дрожал всей кожей и конечностями. Я встал над ним на колени и завыл тоскливо и отчаянно, не помня себя. Не знаю, как долго это продолжалось, но совсем рядом вдруг загудел автомобильный сигнал. Мутным взглядом я увидел остановившийся в шаге от нас автобус, поднял собаку на руки и пошел к обочине. От кончика носа до лба и особенно у левого глаза шерсть была ободрана с какой-то правильной геометрической закономерностью. Кровь стекала по моей руке к локтю. Я сел в пыль, положил конвульсирующее тело себе на колени, и едва оно коснулось опоры, началась агония. Собаку стало трясти и крючить, мышцы конечностей резко и беспорядочно сокращались, быстро стучали друг о друга зубы, и пена изо рта стекала сквозь пальцы мне на колени. Я не решался коснуться его тела, боясь причинить боль, и только поддерживал рукой мордашку. Вдруг он обмяк, и сердце мое провалилось в бездонную черноту. Не было ни злости, ни обиды, ни жалости. Просто было так, словно навалилась усталость.
