В один такой день случилась наша последняя встреча с Чикой-Цикой. Он появился, как всегда, неожиданно, напомнил свое имя, слегка позавтракал и, как-то печально глядя на нас, попрощался:
— Чика-цика-чика-цика, — произнес он взволнованно, и в его голосе было огорчение из-за предстоящего расставания.
Влажными бусинами любопытных глаз он вопросительно посмотрел на нас: нельзя ли что-то сделать, чтобы зима не приходила? Нет? Нельзя? Ну что ж, нельзя — значит нельзя! Он еще раз цикнул и исчез.
— Перестанешь ли ты, наконец! — рассердился брат на то, что я выдумал за Чику-Цику все эти его прощальные слова и попрощался с ним за нас обоих.
— Нет, не перестану! — возразил я. — Я отлично понимаю птичий язык и просто перевожу его для тебя. Чика-Цика, если хочешь знать, пообещал прилететь следующей весной и просил, чтобы мы с тобой не перессорились до его возвращения.
Брат даже не стал возражать. Он просто махнул на меня рукой, как на пропащего человека.
Сентябрь скоро кончился. Недолгой была и вся осень. Снег выпал рано, и зима оказалась снежной, морозной и бесконечно длинной. Был уже конец апреля, а снег лежал и не желал таять. Долго не летели грачи, трясогузки, чибисы, стало казаться уже, что зиме не будет конца. Но! Но однажды в сени к нам впорхнула маленькая серая птичка и радостно сообщила:
— Чика-Цика!
Нет, не подумайте, что брат у меня такой уж суровый. Он первый воскликнул:
— Ну, здравствуй, пернатый странник! Прилетел? Вспомнил! Небось, и весну на крыльях принес? Дай-ка я покормлю тебя. Устал с дороги-то, проголодался?
И правда, скоро снег растаял, и все пошло своим чередом.
ПРОСТИ МЕНЯ, ГРАЧ
озможно, вам это сравнение покажется надуманным, но мне оно таковым не кажется, и потому я смело говорю, что грачи, как и яблоки, поспевают. Только яблоки, поспевая, краснеют, наливаются сладким соком и обретают упругую белую мякоть, а грачи поспевают, когда начинают летать. Отличие еще и в том, что яблоки падают на землю уже после того, как поспеют и даже переспеют, а грачи наоборот — перед тем, как поспеть.
Впрочем, расскажу все по порядку, и тогда вы поймете, почему это я завел разговор о яблоках и грачах.
За моим окном стоит молодая яблонька, которая только-только собирается пробуждаться от крепкого сна, только-только собирается приоткрыть свои нежные глазоньки-почечки, когда грачиный народ прилетает с далекого жаркого юга и, рассаживаясь по голым ветвям знакомой им березы, молча отдыхает утомленный. Конечно, грачиный народ улетает зимовать не так далеко, как некоторые большие и маленькие птицы, но и перелет с юга нашей родины на север оказывается утомительным для них делом. Поэтому отдыхают грачи долго — несколько дней. А потом приходит пора забот о тех кучах хвороста в кронах высоких деревьев, которые птицы считают своим домом. И когда грачиный народ латает старые черные гнезда в розовеющих на голубом весеннем небе ветвях березы или строит новые, яблонька все еще пробуждается. Когда же яблоневые почки просыпаются, и из них выбираются на волю клейкие листики и нежные бутоны цветов, грачи кричат всему свету, что яйца уже отложены, что яйца уже насиживаются, и что все они теперь ждут-не-дождутся, когда же выведутся их не менее крикливые птенцы. Первые весенние грозы наполняют наш сад восторженным гулом грома, и бутоны раскрываются навстречу небесной влаге и свету солнца. Днем просыпаются пузатые шмели и ползают маленькими медведиками с белого благоухающего лепестка на другой такой же и поют в возбуждении песню мохнатого добытчика:
— Уж-ж-ж я пож-ж-ж-жуж-ж-ж-жу,
Уж-ж-ж я покруж-ж-ж-жу,
Уж-ж-ж я себе на уж-ж-ж-жин
Дж-ж-жему пригляж-ж-ж-жу…
Или не пригляжу, а соберу, — трудно расслышать слова этой песни из-за непрерывного жужжания. Теплыми вечерами жужжание не прекращается. Это просыпаются большие коричневые жуки, которых называют майскими. Они жужжат и кружат в молодой, клейкой зелени берез. А по утрам первым в деревне просыпается грачиный город, жители которого заняты самым важным в их жизни делом — выкармливанием птенцов. Сначала голенькие и слепенькие птенцы только и умеют, что разевать свой непомерно большой рот. Посмотреть на них, так просто жуткие уродцы из страшных немецких сказок, но родители просто не чают в них души. Грачата растут прямо на глазах довольных пап и мам — приодеваются пушком, выучиваются пищать, и чем дальше, тем громче, воюют друг с другом, стараясь посильнее набить ненасытную свою утробу. И вот в одно прекрасное утро все они оказываются в том возрасте, когда умеют не только есть и спать, но и чесаться длинным клювом, чтобы скорее росли перья цвета сажи из печной трубы, пробовать свой ломающийся голосок, ссориться вволю с родными братьями и сестрами, и тогда у них появляется то прекрасное и опасное чувство, без которого живое, как бы вовсе и не живое. Это чувство любопытства. Именно оно заставляет птиц выглядывать из гнезда, из маленькой и уютной своей планетки на огромный, во всю деревню, а там, может, и еще дальше, космос. А на яблоньке уже маленькие, с ноготок мизинчика яблочки, которые и яблочками-то никто не называет — завязи. И когда эти завязи появятся, то растут и растут почти так же быстро, как грачата, и вырастают они до того, что становятся с ноготь уже большого пальца. Вот тогда, в середине первого месяца лета, созревают грачи. Молодые сердца их в это время полны решимости потому, что мудрость и жизненный опыт еще не успели поселиться в их маленьких глупых головках. Грачата, неумело балансируя крыльями, выбираются на край гнезда, прыгают с ветки на ветку и кто-нибудь из них нет-нет, да упадет неуклюже вниз, в жадные лапки наблюдательного и терпеливого кота Васьки. Почти каждый год, когда я иду на рыбалку или еще по каким-то делам спускаюсь к Кудьме и прохожу мимо той самой березы, мне попадается недоспелый грач. Поначалу, если я беру его в руки, он старается скрыться, вырваться, улететь, убежать, ущипнуть, оцарапать, но, поселившись у нас в доме, понемногу привыкает к спокойному общению с людьми. Мы с братом докармливаем его и позволяем летать к своим, на березу, когда у него возникает охота. Так грач живет все лето на два дома и не улетает от нас совсем, пока не придет пора созревания яблок и великого осеннего перелета.
Мы никак не называем грачей, взятых на довоспитание, не даем им имени. Просто грач. Но однажды мне попался совсем не просто грач, а Грач, из-за которого я и рассказываю всю эту историю.
Сначала он ничем не отличался от других — ни особенной внешностью, ни поведением. Но прошло два-три дня, и стало ясно, что эта крикливая птица не такая, как все. Во-первых, Грач обзавелся территорией, и не пускал на нее ни собак, ни кота, которого по невежеству своему нисколько не боялся. Эта территория начиналась от большого старинного дивана и простиралась до окна с видом на яблоньку. Из этого же окна хорошо была видна и береза с колонией грачиного народа, и дальше — Кудьма, заливные луга, далекая Волга и даже сосновый бор на том берегу Волги. Все эти виды, однако, Грача нисколько не занимали. Время он проводил в полудреме на подлокотнике дивана, пока не появлялась угроза вторжения на его территорию. Чаще всего «лазутчиком» оказывался Бес. Привыкший к безраздельному владению всей комнатой подслеповатый ягдтерьер не сразу понял, что раздел недвижимости уже случился. Иногда, соскучившись по ласке, он спрыгивал с дивана, потягивался передними, потом задними лапами, умиротворенно зевал и плелся неспешно к моему столу. Полусонные глаза Грача оживали, и в них вспыхивал азартный огонек — наконец-то дело нашлось! Птица несколько раз переступала с ноги на ногу, приникала всем телом к подлокотнику и исподтишка наблюдала за движениями собаки. Как только Бес, по представлениям птицы, пересекал демаркационную линию магического круга, Грач нырял на Беса и ставил своим крепким клювом восклицательный знак на его темени. После этого ягдтерьер опрометью кидался восвояси, а победные гортанные крики пернатого пограничника были полны показной гордости и обещания впредь обнаруживать и обезвреживать нарушителя. Отразив попытки проникновения, Грач вновь занимал удобную для засады позицию на подлокотнике дивана, и глаза его скоро заволакивала притворная сонливость.
