Пациент наконец оторвался от углубленного созерцания потолка
и взглянул на врача.
– Я вас слышу, – сказал он.
– Как ты себя чувствуешь?
– Нормально.
– Ничего не болит?
– Пока нет. Если заболит, я вас сразу позову. Вы знаете, что
мои приступы боли начинаются после полуночи.
– Мы можем сделать тебе укол до полуночи.
– Зачем? Мне и так мало осталось. Лучше продержусь сколько
смогу. Хотя бы еще немного. Почувствую, что живу.
В таких случаях принято говорить, что жить человек будет
долго, но Мокрушкин не сказал этих слов. Это было бы нечестно по отношению к
тяжелобольному пациенту, который со дня на день мог навсегда потерять сознание,
превратясь всего лишь в бесформенный кусок мяса. Они вышли из палаты.
– Даже не знаю, что лучше, – признался Эдгар, – умереть,
ничего не понимая и не чувствуя, потеряв сознание, или в полной памяти и
осознавая, что происходит.
– Они не выбирают, – отозвался Мокрушкин, – и это, наверно,
правильно. Мы ведь тоже не знаем, что именно нас ждет. У каждого свой конец,
который ему уготован, своя судьба.
– Шопенгауэр определял судьбу всего лишь как совокупность
учиненных нами глупостей, – возразил Дронго. – Возможно, с подобной
генетической болезнью его отцу или деду нельзя было иметь детей.
– Вот поэтому он и умирает в одиночестве, – пояснил
Мокрушкин. – Он боялся, что его болезнь перейдет по наследству к его детям, и
поэтому бросил любимую жену, заставив ее сделать аборт, когда она ждала
ребенка. Его можно понять. Но она не захотела больше жить с ним и ушла от него.
Ее тоже можно понять.
– В таких случаях лучше не выступать судьей, – согласился
Дронго.
Они прошли к следующей палате. Мокрушкин снова постучал.
– Войдите, – услышали они старческий голос.
Все трое вошли в палату. На кровати лежала пожилая женщина.
Она была похожа на смятый одуванчик – белые редкие волосы, мягкая улыбка; почти
бесцветные, когда-то зеленые глаза. Увидев вошедших, старушка почти счастливо
улыбнулась.
– Добрый вечер, Алеша, – сказала она врачу, – как я рада,
что сегодня именно твое дежурство.
– Спасибо. Я тоже рад, Казимира Станиславовна. Как вы себя
чувствуете?
– Хорошо, – ответила она улыбаясь, – почти ничего не болит.
И еще вчера по телевизору показывали такую интересную передачу. Я, правда,
сделала звук тише, чтобы не мешать своей соседке.
– И все равно помешали мне спать, – громко произнесла другая
женщина. Она лежала на кровати, стоявшей справа от двери, лицом к стене и
спиной к вошедшим, даже не повернувшись, когда они вошли.
– Тамара Рудольфовна, – укоризненно сказал Мокрушкин, – у
нас гости.
– А мне все равно, – ответила она, все так же не поворачивая
лицо, – здесь не театр и не салон, чтобы принимать гостей. Здесь место, где
умирают тяжелобольные люди, и не нужно сюда никого приводить. Тем более
каких-то гостей.
– Это наши друзья, врачи из Башкирии, – пояснил Мокрушкин.
– Вот пусть они и возвращаются в свою… Башкирию, – ответила
женщина, но так и не повернулась.
Казимира Станиславовна испуганно посмотрела на Мокрушкина.
– Меня лучше перевести в другую палату, – тихо попросила
она, – моя соседка все время недовольна. И когда я включаю телевизор, и даже
когда не включаю.
– Я тоже так думаю, – согласился Мокрушкин. – Завтра приедет
Федор Николаевич, и мы все уладим.
– О чем вы шепчетесь? – спросила Тамара Рудольфовна, наконец
поворачиваясь к ним лицом.
У нее было злое лицо пожилой и властной женщины. Белые
волосы, мешки под глазами, на лице характерные пятна пигментации. Было
очевидно, что болезнь крови доставляла ей еще и нравственные муки.
– Опять на меня жалуетесь? – поинтересовалась она.
– Нет-нет, – испуганно прошептала ее соседка, – ни в коем
случае.
– Знаю, что жалуетесь. Не лгите. Все знаю. И характер у меня
поганый, тоже знаю. И вообще вы правы. Вам лучше завтра поменять палату. У нас
с вами несовместимость. Разные группы крови – если мою еще можно причислить к
какой-то группе.
Она взглянула на вошедших.
– Это вы прибыли из Башкирии? Какой такой хоспис в вашей
мусульманской республике? Зачем вы врете? У вас ведь стариков уважают до
смерти. Ходят за ними, возятся, убирают, терпят их глупости… Это у нас сразу
избавляются от таких мерзких тварей, как мы!!
Мокрушкин сокрушенно покачал головой.
– Выйдите, пожалуйста, – попросил он, – я останусь с ними.
– Да, конечно, – Дронго и Вейдеманис поспешили выйти из
палаты, сопровождаемые истерическими криками Тамары Рудольфовны.
– Знаешь, что я тебе скажу, – неожиданно произнес
Вейдеманис, – концентрация страданий в таком месте превосходит любое
человеческое воображение. Я даже не представляю, с чем это можно сравнить. Даже
у осужденных на смерть есть какой-то небольшой шанс. А здесь… – он махнул
рукой.
В этот момент опять позвонил мобильный телефон Дронго. Он
достал аппарат:
– Я вас слушаю.
Глава 7
Звонил Федор Николаевич. Главный врач сообщил, что он
подъезжает к зданию хосписа и через несколько минут уже будет на территории
своего учреждения. Сыщики вышли во двор. Уже стемнело, и зажглись фонари. Они
уселись на скамейку перед зданием и почти сразу же услышали чьи-то шаги. К ним
подошел знакомый мужчина, очевидно – сторож. Он внимательно посмотрел на обоих
незнакомцев в белых халатах. У него было чисто выбритое лицо, черные глаза
немного навыкат, редкие черные волосы, подстриженные очень коротко – от этого его
голова походила на ежа. Он был одет в темный костюм, на ногах – тяжелые
армейские ботинки.
– Добрый вечер, – вежливо поздоровался Дронго.
– Здравствуйте, – кивнул сторож, – это вы приехали вместе с
Дмитрием на машине нашего главного?
– Мы.
– Значит, это вы гости из Башкирии. Очень хорошо. А кого вы
ждете?
– Федора Николаевича.
– Он уже не приедет. Девятый час вечера. Так поздно он не
задерживается, если ничего особенного не происходит.
– У вас сегодня собаки выли, – возразил Дронго.
– Это уже все знают, почему они выли. Они ведь сразу
чувствуют, когда кто-то уходит, – пояснил сторож. – У нас сегодня человек ушел,
вот поэтому они и воют.
