– Да. И не забывай, что его рекомендовал сам Бурлаков. А
академик не будет давать мой номер телефона кому попало. В этом я убежден.
Он замолчал и снова отвернулся. Машина затормозила у
светофора.
– У тебя все в порядке? – неожиданно спросил Вейдеманис.
– Да, – ответил Дронго, глядя в окно, – все в идеальном
порядке. За исключением того небольшого обстоятельства, что я начал
задумываться над смыслом своей работы. Как ты думаешь, может, мне пора уходить
на пенсию? Почти во всех странах мира именно в моем возрасте отправляют на
пенсию комиссаров полиции и старых детективов.
– Именно в нашем возрасте человек становится мудрее, –
возразил Эдгар, – опытные профессионалы работают консультантами, педагогами,
руководителями разных курсов или просто советниками. Их нигде в мире не
отпускают просто так. Ты это хотел услышать?
Дронго повернул голову и, улыбнувшись, взглянул на друга.
Больше они не сказали ни слова, пока не доехали до дома.
Глава 2
Их небольшой офис располагался на проспекте Мира в Москве.
Собственно, таких офисов было два – один в Москве, другой в Баку. Оба
небольшие, трехкомнатные, в одной из комнат был кабинет самого Дронго, другая
служила кабинетом для его напарников, а третья комната была своеобразной
приемной, где работала секретарь – в те дни, когда самого эксперта не было в
городе. Адреса офисов не афишировались и никогда не публиковались в открытой
печати. О них знали только посвященные, которые появлялись здесь с ведома и
согласия самого Дронго или его друзей. Ключи от московского офиса были только у
двоих напарников – Эдгара Вейдеманиса и Леонида Кружкова, супруга которого
числилась секретарем их небольшой компании. В отсутствие самого Дронго и Эдгара
супруги Кружковы получали почту и отвечали на письма, приходившие в последнее
время больше по электронной почте. Но в момент появления посетителей никого из
них здесь не бывало. Это делалось и для удобства самих супругов Кружковых, и в
целях их безопасности, чтобы посторонний человек не смог их увидеть. Только
Вейдеманис и сам Дронго принимали здесь своих гостей.
В этот вечер сюда постучался Федор Николаевич Степанцев,
главный врач хосписа, так настойчиво просивший об этой встрече.
Степанцев вошел, тщательно вытерев ноги о коврик. Снял свой
плащ и шляпу, повесил их на вешалку. Ему было лет пятьдесят пять. Среднего
роста, в очках, характерные для его возраста залысины, редкие седые волосы.
Одет он был в довольно дорогой костюм, что сразу отметили оба эксперта. Галстук
был подобран в тон голубой сорочке. Дорогая обувь дополняла его облик. Он взглянул
на Вейдеманиса, который пригласил его пройти в кабинет. Дронго вышел из
кабинета, чтобы поздороваться с гостем.
– Я много о вас слышал, – начал гость, – позвольте
представиться. Федор Николаевич Степанцев. Как мне к вам обращаться?
– Меня обычно называют Дронго, – услышал он в ответ.
– Что ж известная кличка, – улыбнулся Федор Николаевич,
входя в кабинет. – Вам нравится, когда вас называются именно так?
– Наверно, это уже привычка, – ответил Дронго. – Судя по
всему, вы не только онколог? Я угадал?
– Моя профессия подразумевает, что я обязан быть еще и
психологом, – пояснил Степанцев, усаживаясь на стул, – особенно учитывая
состояние некоторых больных. Вообще-то я хирург, но практикую уже много лет.
Простите, я представлял вас себе несколько иначе. Мне казалось, что вы старше и
выглядите по-другому.
– Я знаю, – кивнул Дронго, – обычно мы рассчитываем
интеллект по формуле «разум минус физическое совершенство». Нам кажется, что
любой интеллектуал, претендующий на некие возможности, должен обладать тщедушным
телом и внешностью придавленного своими возможностями Знайки из Солнечного
города. Помните, была такая замечательная книга про коротышек и Незнайку?
– Помню, конечно, – улыбнулся Степанцев, – сам читал ее в
детстве. Сколько лет уже прошло… Не меньше полувека. А вы ее помните?
– Во всех подробностях. Носов написал прекрасные книги.
Особенно про путешествие на Луну. Первые опыты общения с капиталистами. Он как
будто чувствовал, что произойдет в конце двадцатого века, когда люди начнут
миллионами превращаться в обычных животных, оглупляемых телевидением и
журнально-газетным гламурным валом. Но не будем отвлекаться. Итак, вы хотели со
мной встретиться и для этого даже попросили академика Бурлакова дать вам мой
номер телефона. Я могу узнать, чем именно вызван такой интерес?
– Да, конечно. Я поэтому и решил приехать именно к вам, –
вздохнул Степанцев. Он оглянулся на Вейдеманиса.
– Это мой напарник и друг Эдгар Вейдеманис, – сообщил
Дронго, – в его присутствии вы можете говорить обо всем.
– Я понимаю. Конечно, – Федор Николаевич нахмурился,
характерным жестом поправил очки. – Дело в том, что я не совсем уверен, –
сказал он, – но решил, что будет лучше, если я с вами посоветуюсь.
– Что именно вас беспокоит?
– Меня привели к вам странные обстоятельства, если не
сказать больше. Возможно, трагические. Наш хоспис находится в Николаевске, это
недалеко от Санкт-Петербурга. Не совсем обычный хоспис, вернее, не такой, как
остальные. Вы наверняка представляете, как работает хоспис?
– В общих чертах. Признаюсь, что я не бывал в подобных
местах.
– Вам повезло, – пробормотал Степанцев, – туда попадают люди
на последних стадиях своих заболеваний. Одним словом – безнадежно больные, те,
кого уже нельзя спасти. Четвертая стадия, самая разрушительная. Некоторые
попадают к нам в уже бессознательном состоянии. Некоторые еще могут позволить
себе «роскошь» провести в нашем заведении несколько месяцев. Мы стараемся изо
всех сил – делаем все, чтобы облегчить их страдания. Иногда удается, иногда не
очень. Иногда происходят срывы, в том числе и нервные. Иногда не выдерживает
кто-то из персонала. Это тяжелая работа…
– Я был в лепрозории, – сказал Дронго, – там тоже нелегко.
Но там хотя бы можно жить много лет. А в вашем заведении срок, очевидно, сильно
сокращен…
– Вот именно. Больше года у нас никто не задерживается. Но я
сказал, что у нас не совсем обычный хоспис. Дело в том, что наше учреждение
создавалось как элитарный закрытый санаторий для сотрудников партийного
аппарата. В восемьдесят пятом году было принято решение направлять сюда
больных, которым уже нельзя помочь, чтобы не травмировать остальных. На Каширке
тогда создавался крупный онкологический центр, но он занимался лечением
больных, а у нас был этакий санаторий для самых безнадежных. Разумеется, тогда его
никто не называл хосписом. Потом были девяностые, обычная разруха, все
разворовали, унесли, санаторий даже успели приватизировать. Там большой участок
земли, рядом подсобное хозяйство, лес, речка, чудесные места. Но хозяева
оказались никудышные, основное здание было в таком ужасном состоянии, что
требовался капитальный ремонт.
