– Да. Наш завхоз специально смазывает их, чтобы они не
скрипели. Чтобы не тревожить наших пациентов.
– Но она все же проснулась. Когда вы во второй раз заходили
к ней, сколько было времени?
– Я не смотрела. Но было уже раннее утро. Может, четыре или
половина пятого.
– И вы увидели, как она повернулась на другой бок?
– Ну да. Недовольно посмотрела на меня и повернулась на
другой бок. Даже захрапела. Она иногда храпела во сне.
– А потом когда вы заходили? И кто нашел ее утром?
– Сначала мы услышали, как завыли собаки. Все сразу
услышали, кто не спал. Клавдия Антоновна тоже услышала. Она ночью у Радомира
была, сделала ему два укола. А потом к Идрисовой пошла. Той было совсем плохо,
ей нужно было менять капельницу и все время следить за ней. Ну, в этот момент
собаки и завыли. И мы сразу побежали в палаты. Вернее, она была у Идрисовой, а
Алексей Георгиевич других пациентов смотрел. Никто ведь не думал про Боровкову,
она как раз была в самом спокойном состоянии. Но по нашим правилам сначала мы
должны проверить реанимационные палаты, где лежат самые тяжелые больные. Я
спокойно вошла в палату Боровковой, знала, что она спит. Только мне не
понравилось, что она лежит на спине. Я подошла ближе. И лицо ее мне тоже не
понравилось. Я стала ее звать, потом дотронулась до нее и поняла, что она не
ответит. Я даже пульс ее пощупать успела. Но никакого пульса уже не было. Вот
тогда я и выбежала за нашим доктором. Он пришел сразу, тоже пульс пощупал, тело
осмотрел и покачал головой. Потом мы ее накрыли одеялом и решили не трогать до
утра, чтобы потом отвезти в наш «холодильник».
– Ничего необычного в ее лице вы не заметили?
– Ничего. Умерла так, словно задыхалась от астмы. Но мы
знали, от чего она могла умереть, поэтому я не очень приглядывалась. А потом
Алексей Георгиевич наказал мне снова обойти все палаты на первом этаже, а сам
пошел к Идрисовой, чтобы помочь Клавдии Антоновне.
– Что вы сделали дальше?
– Стала все палаты осматривать, чтобы, не дай бог, ни с кем
еще какого-нибудь несчастья не произошло.
– Значит, вы в это время обходили палаты на первом этаже, –
удовлетворенно кивнул Дронго. – И кто из пациентов спал?
– Угрюмов не спал. Он даже не лежал, а сидел. Когда я вошла,
он так недовольно посмотрел на меня и вдруг сказал: «Опять собачки завыли по
чью-то душу». Я просто испугалась и выбежала из палаты.
– В другие палаты вы тоже заходили?
– Конечно. Во второй палате Радомир лежал без движения. Я
знала, что ему уколы сделали, но все равно осмотрела его.
– А Мишенин?
– Он лежал спиной ко мне. Я не стала его будить. Потом
осмотрела другие палаты. Шаблинская и Ярушкина телевизор смотрели и
только-только легли спать. Обе проснулись от воя собак. Обе были недовольны
тем, что я их потревожила. Шаблинская даже замечание мне сделала за то, что я
вошла, не постучавшись. Но она всегда недовольна, даже если врачи входят без
стука.
– Ее можно понять.
– А потом я в другие палаты заглянула. Казимира
Станиславовна лежала под одеялом и молчала. Я даже за нее испугалась. Подошла к
ней, позвала, но она молчала. Я руку протянула, чтобы ее потрогать, и тогда она
глаза открыла. Молча так глаза открыла и на меня посмотрела. Я испугалась и
сказала ей, что нужно отзываться, когда ее зовут. Она ничего не ответила,
только так грустно улыбнулась. Я убедилась, что с ней все в порядке, и вышла,
чтобы посмотреть другую палату. Там Витицкая и Кравчук вместе лежат. Когда я
вошла, Антонина сразу одеялом накрылась. Она всегда так делает, если кто-то
входит в палату. Боится, что посторонний видит ее лицо. Но когда я назвала ее
по имени, она одеяло немного опустила. Меня она уже не стесняется, не боится.
Первое время я сама ее боялась. А сейчас нет, уже не боюсь. Я тихо вышла от них
и пошла посмотреть последнюю палату, где была Тамара Рудольфовна. Она тоже не
спала. Сидела в халате на стуле и что-то писала. Увидела, как я вошла, и
недовольно посмотрела на меня. «Кто у нас опять неожиданно ушел на другой
свет?» – так прямо и спросила. А я сказала, что не знаю, и поэтому на всякий
случай обхожу все палаты. Она опустила голову и снова начала писать. А потом
снова на меня взглянула и спросила: «Скажи наконец, кто? Чтобы я знала».
«Генриетта Андреевна», – сообщила я ей. Все равно ведь утром
все узнют, что случилось. Она как-то странно посмотрела на меня, потом снова
опустила голову и начала писать. Честное слово, ничего не сказала. Какие-то
слова ведь говорят обычно в таких случаях, но она молчала. И я вышла из палаты.
– Что было потом?
– Ничего. Я к себе пошла, умылась. Немного посидела,
отдохнула. Потом снова на обход пошла. Уже утро было, птицы петь начали.
– И больше ничего не произошло?
– Нет, – ответила она. И все-таки в ее голосе проскользнула
некоторая неуверенность. Или недосказанность?
– Зинаида, давайте еще раз, – предложил Дронго, – все, что я
у вас спрашиваю, – исключительно важно. Вы должны понимать, что мне просто
необходимо все уточнить.
– Я вам все сказала.
– Вы давно знакомы с Клавдией Антоновной? – неожиданно
спросил Дронго.
– Уже много лет. Она и моя тетка – соседи. Я ее с детства
знаю.
– Очень хорошо. Именно она вас сюда и устроила. Правильно?
– Да, правильно.
– И у вас, наверно, очень хорошие отношения?
– Да, – растерянно кивнула она.
– В таком случае, как вы объясните мне такой непонятный
факт, что ваша старая знакомая сразу увидела, что Боровкова умерла не своей
смертью, и вам об этом не сообщила?
– Что? – впервые подняла голову Зинаида. У нее были
изумленные глаза. И немного испуганные. Вот этот испуг он сразу и зафиксировал.
– Я говорю, что Генриетту Андреевну убили, и ваша опытная
санитарка сразу это поняла. В отличие от вас и молодого врача, который не
обратил внимания на очевидные симптомы.
– Как это убили, – не поверила она, – ее же Алексей
Георгиевич смотрел. Она больная была, у нее грудь отрезали. И все говорили, что
жить ей осталось совсем немного.
– Все правильно. Но тем не менее ее убили. И Клавдия
Антоновна скрыла от вас этот факт. Можете объяснить, почему?
– Не знаю. Наверно, просто не хотела говорить. Я не знаю.
– Теперь дальше. Многие из ваших пациентов вспоминают, что
покойная Боровкова однажды при всех оскорбила Угрюмова. Клавдия Антоновна тоже
вспоминала об этом. Только все знают, что Генриетта Андреевна извинялась перед
Угрюмовым за свой срыв, а ваша пожилая санитарка об этом мне не сказала ни
слова. Более того, мне удалось выяснить, что именно ей об этом рассказала
Ярушкина, которая слышала разговор между Боровковой и Угрюмовым.
