– Конечно, не должны. Я давно пробиваю на это место Сурена
Арамовича. Он прекрасный специалист и чуткий человек… Что-нибудь удалось
выяснить?
– Кажется, есть подвижки. Вы действительно отправили письмо
в прокуратуру?
– Пока нет, – улыбнулся Степанцев.
– Тогда отправьте. Прямо сегодня. Мы можем потерпеть
неудачу, а у вашего заместителя появится такой козырь. Прямо сегодня отправьте
это заявление в прокуратуру… Кажется, к вам приехали гости. Две или три машины.
Нет, даже четыре. Кто это может быть? – посмотрел в окно Дронго. Несколько
мужчин выходили из машин.
– Родственники Идрисовой, – пояснил Степанцев, – пойду к
ним. Это тоже моя тяжкая обязанность.
Он поднялся и вышел.
– Зинаида Вутко рассказала мне, что на нее вышел родственник
Кристины Желтович, какой-то Арвид, который платил ей деньги за любую информацию
о своей родственнице. А в последнее время стал платить деньги и за информацию о
Боровковой, – сообщил Дронго своему другу, когда они остались вдвоем. – Самое
интересное, что погибшая недавно вызывала нотариуса и этим очень разозлила
родственника Кристины Желтович.
– В таком случае нужно найти этого родственника и этого
нотариуса, – кивнул Эдгар.
– Родственника мы сегодня найдем, его номер телефона есть у
Зинаиды. А вот с нотариусом тебе нужно разобраться осторожно. Здесь фиксируют
всех посетителей, кто прибывает в хоспис. Осторожно узнай у Евсеева, кто это
был. Какой нотариус, местный или из Санкт-Петербурга? И как его можно найти?
– Все сделаю, – кивнул Эдгар и отправился на поиски завхоза.
Дронго вышел следом. Приехавшие мужчины толпились у дверей
хосписа. В здание пустили только супруга умершей, после того как он надел
бахилы на обувь и белый халат. Дронго прошел к палате Угрюмова и постучал в
дверь. Не услышав ответа, он постучал еще раз. Прислушался. Постучал в третий.
– Чего вы стучите, – услышал он недовольный голос Угрюмова,
– могли бы зайти и так.
Дронго открыл дверь и вошел в палату. Угрюмов лежал на
кровати, прямо поверх одеяла в своем халате. Голые волосатые ноги были открыты.
Он даже не пошевелился при появлении гостя.
– А, это вы, – сказал он равнодушно, – я еще подумал, кто у
нас такой назойливый. Все время стучится. Думал, что это наша балерина. Она
требует, чтобы никто не входил без стука. Старая дура. Уже до смерти осталось
всего ничего, а она все строит из себя мадонну.
– Навыки хорошего поведения никогда и никому не мешали, –
возразил Дронго, устраиваясь на стуле, недалеко от кровати Угрюмова.
– Зачем пришли? – недовольно спросил тот. – Что вы хотите от
меня узнать? Чего не хватает у вас в Башкирии, что вы решили приехать к нам за
передовым опытом?
– Я пришел поговорить с вами, – сказал Дронго. – И
перестаньте ерничать. Закройте свои ноги и примите приличное положение.
– Зачем? Какое приличное положение в моем случае? Я ведь не
просто больной, я пациент хосписа, – повысил голос Угрюмов. – Вы знаете, чем я
болен? У меня рак печени в четвертой стадии. Каждый день мне делают по
нескольку уколов и пичкают таблетками. И ничего мне уже не поможет. Все это
знают, но делают вид, что меня можно вылечить. На Западе врачи хотя бы честно
говорят, что вам осталось месяц или два. А у нас темнят, говорят – вы еще
поживете. Шиш с маслом я еще поживу. Посмотрите на мое лицо – я уже давно в
китайца желтолицего превратился. И никто мне уже не поможет. Поэтому не нужно
говорить о приличиях. Я попал сюда, чтобы сдохнуть. Значит, сдохну. Спасибо
моей нефтяной компании – они хотя бы меня сюда направили и алименты за меня
сыну моему отправили.
– Сколько лет вашему сыну? – неожиданно спросил Дронго.
– А ваше какое дело? – огрызнулся Угрюмов.
– Просто интересно.
– Шестнадцать, – выдавил Угрюмов, – нет, уже семнадцать. Ему
уже семнадцать лет. Мы не виделись шесть лет. Или пять.
– Развелись с женой?
– Она ушла от меня, забрав сына. Я ведь хорошо зарабатывал,
мы на Севере большую деньгу зашибали. Но только я сильно и поддавал. Очень
сильно. В такой запой уходил, что мать родную не узнал бы. Ну, жена долго
терпела, а потом взяла сына и уехала. И все. Я запил еще сильнее. У нас ведь
вахтовый метод был. Пока я на вахте, ни грамма себе не позволял. А когда
возвращались на Большую землю, тут я и расслаблялся по полной. Вот так. А потом
бок начал болеть все сильнее и сильнее. Я не обращал внимания. И однажды меня
согнуло так, что сразу в больницу отправили. Там мне и сказали, что лечить уже
поздно. Загубил я свою печень и свою жизнь. Вот такие дела. И сына своего я,
значит, уже пять лет не видел. Небось большой стал. У нас в роду все мужчины
высокие и большие были.
– И не хотел увидеть? – Дронго перешел с ним на «ты»,
понимая, что Угрюмов рассказывает ему самое сокровенное, о котором давно хотел
кому-то рассказать.
– Конечно, хотел. Только уже никогда не увидимся, – махнул
рукой Угрюмов. – Он в Новгород переехал с матерью и за пять лет на мои письма
не разу не ответил. Наверно, обижен на меня. А может, мать наговорила разного.
Она тоже обижена, ее можно понять. Молодая женщина была, когда за меня замуж
выходила. Она только институт окончила, ей всего двадцать два было. Над ней
тогда все смеялись. За Угрюмова замуж пошла, будешь теперь Угрюмовой. А наша
фамилия уже триста лет в Сибири живет, еще мои деды и прадеды Угрюмовыми были.
Ну, наверно, как назовут, так и проживешь. Вот все так и получилось. Остался я
один, а она свою фамилию вернула себе. И, наверно, сыну моему тоже свою фамилию
дала.
Он поднялся и сел на кровать. Посмотрел на гостя.
– Ты меня на жалость не бери. Просто я разговорился
почему-то. Сам не знаю, почему. Про сына вспомнил, сердце болеть стало. Он,
когда маленький был, так гордился мною! Я с ним в тайгу на охоту ходил, он
потом всем соседским ребятишкам рассказывал, какой у него папка охотник
хороший… Спекся папка, ничего не осталось. – Он отвернулся, тяжело вздохнул. –
Ну, зачем пришел? Скажи наконец.
– Мне говорили, что у тебя конфликт был с умершей
Боровковой. Она на тебя кричала.
– Люди разное могут наболтать. А ты их не слушай. Она
человеком была достойным. Немного покричать любила, но человеком была
правильным. Я пошел в столовую, когда она там была. Слово за словом, я стал
грубить, она начала кричать. Говорила правильные слова, но злые. Мы все попали
сюда из-за какой-то болезни, кричала она, а ты сам свою жизнь угробил. Все
правильно говорила, только очень обидно. Ну я и ушел, чтобы не слушать и не
нагрубить ей. А она потом пришла и прощения у меня попросила. Вот такая женщина
была. Говорит, простите меня, я сорвалась. Это неправильно с моей стороны. Я,
конечно, ее простил. С кем не бывает. Мы все здесь нервные. Конец свой знаем – поэтому
и переживаем, каждый в своей кровати. Как кто-то сказал, что у нас здесь дом
одиноких сердец. Так, видно, оно и есть.
