– В ту ночь, когда она умерла, ты не спал?
– Нет, не спал. Я вообще плохо по ночам сплю. Вот Мишенин
снотворное принимает, чтобы заснуть. А я снотворное никогда не принимал и уже
приучаться не хочу. Говорят, что в конце мне будут такие уколы делать, что я
все равно буду спать все время. Поэтому я не сплю по ночам. Пока могу, сам
передвигаюсь.
– И куришь?
– И курю. Сторожа жалеют меня, достают мне курево. Знаю, что
нельзя курить и на других плохо действует. Поэтому даже у себя в палате не курю
– хожу в столовую, на кухню…
– Кого ты видел в ту ночь? Может, какие чужие приходили?
– Нет. Здесь и свои не ходят, не то что чужие. Никого я не
видел, только наши были в здании.
– Кто именно?
– Все наши. Шаблинская и Ярушкина спать легли только под
утро, какую-то передачу смотрели. У Казимиры Желтович свет горел все время. Но
она вообще свет выключать забывает. Тамара не спала, несколько раз выходила.
Мишенина видел. В общем, только наши.
– Витицкая выходила из своей палаты?
– Не помню. Кажется, нет.
– А Радомир?
– Он и выйти не мог. В его состоянии только по ночам ходить.
Не было здесь никого. Ты напрасно здесь чужих пытаешься найти.
– И ты сам тоже на второй этаж не поднимался?
– Зачем? Я туда еще успею попасть. Меня туда в лифте
доставят – первым классом. Туда никто из наших не торопится. Вот Генриетту
Андреевну отправили, так она от волнения и умерла. Не захотела дожидаться,
когда ее начнут к аппаратуре подключать. Ну и правильно сделала. Вообще в таких
местах нужно две кнопки сделать: одну – для вызова врачей, а другую – для
скорого конца. Если не хочешь больше мучиться, то нажимаешь на вторую кнопку, и
тебе укол автоматически делают. Ну, ты и засыпаешь навсегда.
– Эвтаназия запрещена законом, – возразил Дронго.
– Ну и глупый закон. Это моя жизнь, и я сам решаю, как с ней
быть. Если бы я знал, что хотя бы сына напоследок увижу, то, может, и не стал
бы так своего конца ждать. А иначе зачем? Чего ждать? Все бесполезно. Я вот ему
письмо написал, думаю, может, после моей смерти дойдет. Чтобы он хотя бы знал,
какие мужики были до него в роду Угрюмовых.
– Подожди, – неожиданно сказал Дронго, – значит, говоришь,
эвтаназия. А если бы тебя попросили кому-то помочь, чтобы он не мучился, ты бы
тоже помог? Только откровенно?
– Не знаю, – растерялся Угрюмов. – У нас тут всякого
насмотрелся. В другой палате Антонина Кравчук лежит, у нее рак кожи. Так она по
ночам так кричит, что даже собаки испуганно замолкают. У нее три дочери там
остались, а она с нами лежит и даже видеть их не может. Если бы она попросила…
не знаю, может, и помог бы. – Он задумался и медленно произнес: – А может, и
нет. А вдруг Бог все-таки есть? Зачем душу свою губить? Даже если тебя
попросили. Жить нужно до конца. До последнего верить, что сумеешь еще немного
продержаться. Может, в этом тоже какой-то смысл есть, я не знаю.
Дронго поднялся.
– Спасибо за разговор. Ты дай мне письмо, я его отправлю, –
предложил он.
– Нет, – сказал Угрюмов, – не могу. Я его только врачам дам,
чтобы после моей смерти отправили. Не хочу, чтобы он это читал, пока я живой
буду. Не нужно.
Дронго вышел из палаты, мягко закрыв за собой дверь, тяжело
вздохнул. Еще одно посещение больных – и он просто завоет от ужаса. Никогда
раньше он не был в более страшном месте, даже во время бомбардировок в
локальных военных конфликтах, даже в самых опасных командировках. Он
прислонился к стене, пытаясь отдышаться. В таких местах становится стыдно за
то, что бесцельно живешь или праздно проводишь свои дни. Как жаль, что сюда не
водят экскурсии и не рассказывают обо всем, что здесь происходит.
Глава 15
У здания хосписа по-прежнему толпились мужчины, приехавшие
за телом Идрисовой. Муж поднялся в кабинет Степанцева, чтобы подписать все
документы. Мрачные родственники и друзья умершей негромко разговаривали между
собой. Дронго прошел дальше по коридору, остановился у двери палаты и постучал.
Здесь должны были вместе находиться Тамара Рудольфовна Забелло и Казимира
Станиславовна Желтович. Он прислушался. Кто-то недовольно крикнул:
– Входите!
Дронго вошел в палату. За столом сидела Тамара Рудольфовна и
что-то писала. Ее соседки рядом уже не было – очевидно, ее успели перевести в
другую палату.
– Что вам угодно? – спросила, подняв голову, Тамара
Рудольфовна, словно он пришел к ней на прием. На щеках у нее был нездоровый
румянец, какой бывает у больных после переливания крови.
– Добрый день, – начал Дронго, – я хотел бы с вами
переговорить.
– Здесь важно, хочу ли я говорить с вами. А я не хочу. У
меня нет ни желания, ни времени рассказывать башкирским коллегам о своей
болезни. Закройте дверь с другой стороны.
Она опустила голову. Он стоял, не двигаясь. Она снова
подняла голову.
– Вы плохо слышите? Или вы меня не поняли? Я же вам ясно
сказала, что не хочу с вами беседовать.
– Во-первых, я не из Башкирии, – начал Дронго, – во-вторых,
совсем не врач, в-третьих, я эксперт по особо опасным преступлениям, и
в-четвертых, я здесь, чтобы расследовать убийство, произошедшее в вашем
хосписе.
Женщина отложила ручку, надела очки и внимательно посмотрела
на него.
– Да, для провинциального врача вы слишком хорошо выглядите,
– согласилась она, затягивая потуже халат. – Итак, что вам нужно? Только
учтите, что у меня мало времени.
– Я вас не задержу. – Он подошел ближе и, взглянув на стул,
спросил разрешения сесть.
– Садитесь, – милостиво разрешила она. Ей явно понравились
манеры этого эксперта.
– Простите, что вынужден вас побеспокоить, – начал Дронго, –
но вы, очевидно, уже слышали, что в вашем хосписе произошло убийство.
– В нашем хосписе убийства происходят каждый день, –
буркнула она, – это нормально в таких заведениях, как наше.
– В каком смысле убийства? – не понял Дронго.
– Конечно, не в прямом, – усмехнулась она, – здесь обитают
люди, приговоренные к смерти своими близкими и родными.
– Почему так жестоко?
– Не жестоко. Это правда. Если у вас есть приличные дети и
внуки, то вы останетесь дома и умрете в окружении близких. А если вы не смогли
их нормально воспитать, то вас отправят сюда, где вы умрете в окружении чужих и
не очень любящих вас людей, которые только и мечтают, чтобы поскорее от вас
избавиться.
– У вас чудесные врачи.
