«Мой отец, Соломон Борисович Глейзер, был арестован в сорок
девятом году только потому, что отказался подписать липовый акт о смерти
забитого на допросе заключенного, бывшего партийного чиновника, которых
арестовывали в Ленинграде по известному делу Вознесенского-Кузнецова. И семь
лет отец провел в лагерях. От меня потребовали на комсомольском собрании
отречься от него. Я отказался отрекаться, просто не мог предать своего отца.
Тогда меня исключили из комсомола и выгнали из школы. Мне пришлось пойти работать
и учиться в вечерней школе. Спустя полвека история повторяется – уже не в виде
такой трагедии, но и не в виде фарса. Мою дочь должны утвердить главным врачом
четвертой поликлиники. Документы находятся на рассмотрении в администрации
губернатора. И если в этот момент я начну настаивать на вашей версии и сорву
официальные похороны, на которые должны приехать ответственные московские
чиновники, то моя дочь никогда не получит этой должности. И будет помнить об
этом всю жизнь. Я никогда не обвинял своего отца. Но как поведет себя моя дочь?
Или мой зять, ее муж? У них и без меня хватает своих проблем. Я не хотел об
этом даже думать. Как, вы считаете, я должен был поступить? Ведь с телом все
равно ничего не будет, и мы при желании можем добиться эксгумации по вновь
открывшимся обстоятельствам уже после того, как все несколько уляжется».
– Его можно понять, – заметил Дронго, – этот страх уже
генетически сидит в людях, чьи родные и близкие подверглись репрессиям. Я до
сих пор не могу понять, как можно было делать героя из Павлика Морозова,
предавшего собственного отца. Или требовать от комсомольцев выступать на
собраниях с осуждением собственных родителей. Наверно, пройдя через подобное
чистилище, нельзя оставаться прежним человеком.
– Не знаю, я тогда не жил. Трудно сказать, как бы мы с вами
поступили в то время, – признался Степанцев, – возможно, также осуждали бы
родителей или позволили бы исключить нас из комсомола за наше нежелание
предавать собственных отцов. Но я понимаю мотивы Михаила Соломоновича. И не осуждаю
его. Однако теперь я был точно уверен, что ее задушили. Сначала я решил
обратиться в милицию, но затем передумал. Ведь я обязан буду официально заявить
о случившемся в нашем хосписе. Что тогда произойдет? Во-первых, меня накажут за
случившееся, если даже сразу не снимут с работы. Во-вторых, начнется скандал с
эксгумацией трупа, меня тут же обвинят в том, что я не хочу оставить ее в покое
после смерти. Не скрою: она была конфликтным человеком и у нас происходили
различные стычки, что сразу используют против меня. И, наконец, в-третьих, нет
никаких доказательств. Есть официальный документ о ее смерти, который подписан
мною и заверен Глейзером. Нам просто не поверят или обвинят в должностном
подлоге. Еще неизвестно, что хуже. Поэтому я решил обратиться именно к вам.
Возможно, вы сумеете мне помочь. И уже тогда, опираясь на результаты вашего
расследования, я потребую официального возбуждения уголовного дела.
Дронго взглянул на Вейдеманиса. Тот молча пожал плечами.
Такого необычного дела у них никогда еще не было.
– Если бы не ее неожиданная смерть, – уточнил Дронго. –
Когда она могла умереть? Назовите самый крайний срок.
– Две или три недели. Хотя иногда случаются чудеса. Но в ее
случае… Две недели, не больше. Она уже начинала заговариваться.
– У вас могли быть посторонние в помещении в ту ночь, когда
она умерла… или была убита.
– Нет. У нас на улице повсюду установлены камеры. Для
наблюдения за больными, если они выйдут погулять в сад. Но в здании камер нет.
Считается неэтичным подглядывать за больными. Хотя я просил несколько раз
установить камеры и в каждой палате. Да и больных у нас не так много. В ту ночь
почти никого из персонала не было. Именно это беспокоит меня больше всего.
Почему ее убили и кто это мог сделать?
– Полагаю, что первый вопрос самый важный. Причина? Кому
понадобилось убивать человека и так приговоренного к смерти? Если мы будем
знать ответ на этот вопрос, то найдем ответы и на все остальные, – сказал
Дронго.
– Я понимаю, что вы частный эксперт, – пробормотал, явно
смущаясь, Степанцев, – и если вы согласитесь… Я готов оплатить вам ваши
расходы…
– Господин Степанцев, – поднялся со своего места Дронго, –
должен вам заметить, что своих обидчиков я легко спускаю с лестницы. И только
из уважения к вашей профессии и вашей нелегкой работе я не считаю ваши слова
оскорблением. Надеюсь, вы понимаете, что я не могу брать деньги за работу в
хосписе. Когда вы уезжаете обратно?
– Завтра утром. У меня самолет на Санкт-Петербург.
– Я предпочитаю ездить поездом. Завтра вечером мы будем у
вас. Надеюсь, что до этого времени у вас не произойдет ничего страшного.
Глава 3
Степанцев согласно кивнул. Было заметно, как он нервничает.
Эдгар налил ему стакан воды, и врач залпом выпил ее. Поблагодарил, возвращая
стакан.
– У нас элитарный хоспис, – криво улыбнулся гость, – вы
понимаете, что и пациенты не совсем обычные, да и зарплата у меня на порядок
выше, чем у остальных главных врачей. Поэтому охотников на мое место хватает.
Достаточно только один раз ошибиться…
– Я вас понимаю. У вас много пациентов?
– Нет. Не каждый может к нам попасть. В ту ночь было
четырнадцать человек больных. Из них пятеро тяжелых. Они не могли
самостоятельно передвигаться. Остаются девять человек.
– Тоже больных?
– Да. Но для того чтобы накрыть беспомощную старуху
подушкой, много сил и не требуется.
– У вас большой персонал?
– Двадцать семь человек, включая меня.
– Не слишком ли много на четырнадцать больных?
– Нет. Обычная практика. У нас после дежурства врачи должны
сутки отдыхать. Как минимум. Работа не для слабонервных, некоторые не
выдерживают. Кроме того, у нас свое подсобное хозяйство, два водителя, повара,
санитарки, нянечки, сторожа.
– И сколько человек работали в ту ночь?
– Четверо. Дежурный врач, сторож, две санитарки. Больше никого.
Последним уехал я со своим водителем. Потом ворота закрылись. Двери обычно тоже
закрываются, чтобы никто не беспокоил наших пациентов. На окнах решетки.
Управление МЧС уже дважды присылало нам свои предписания, чтобы мы сняли
решетки, но мы их не снимаем. У нас очень хорошая противопожарная система,
везде установлены датчики, в случае необходимости сработает автоматика и вода
потушит любой пожар. Здание двухэтажное, и все палаты находятся на первом
этаже. А все административные помещения – на втором. И реанимационные палаты
для тех, кто уже не в состоянии двигаться. Для перевозки больных у нас есть
даже лифт в нашем основном здании.
– Есть и другие здания?
– Конечно. Еще два здания примыкают к нашему. В одном – наш
«холодильник», куда мы отправляем пациентов перед тем, как выдать их
родственникам. В другом – разделочный цех. У нас там своя живность: курицы,
утки, даже своя корова есть. Сторожа за ними следят. Там есть и для них
помещение.
