— Но человеческий разум…
— «В лукавую душу не войдет Премудрость и не будет обитать в теле, порабощенном греху…», а разум, мой мальчик, тут не причем. Подобное познается лишь подобным, и человек способен вместить ровно столько Истины, насколько истинен сам. Божественные истины не противоразумны, но сверхразумны. Традиции морали совершеннее возможностей разума. Когда я слышу о чьих-то нравственных вопросах, я оглядываюсь, желая из праздного любопытства взглянуть на это воплощение глупости, для которого сложно то, проще чего не бывает. В вопросах личной морали верующего любой вопрос решается в духе раньше, чем разум успеет подать голос. Все ухищрения дьявольских сил и лукавства собственного разума меркнут перед единым укором гласа Божьего… Бог, юноша, вот мера всех вещей. Перестав верить в Бога, уже сегодня многие стали верить в черта, а закончат тем, что начнут верить черт знает во что. Почему вы, мессир — обратился он к Дамиани, — не объяснили это своему племяннику?
Мессир Дамиани, мягко улыбаясь, заметил, что он пытался, но для юных обаятельны только мысли молодых и высокообразованных, подобных его высочеству принцу Пико делла Мирандоле, да прославленных, как Марсилио Фичино… Марио не сдавался.
— Но учение Мирандолы о красоте мира и преодолении мрачного аскетизма…
— Аскетизм, юноша, это преодоление в себе животного, — перебил Джеронимо. — А дальше разум, который вы склонны столь превозносить, пусть подскажет вам, что последует за преодолением аскетизма. Кто-то полагает, что человек взлетит. Я думаю, опустится на четвереньки и по-свински захрюкает. Мессир ди Траппано преодолел в себе аскетизм — но Богом не стал, лишь вконец освинел и озверел, — инквизитор поморщился, вспомнив подробности инфернальных кутежей «веселых волчат», кои вынужден был выслушивать во всех омерзительных подробностях. — Да, я готов, отдавая дань любимому вами свободомыслию, допустить, что и у свиней тоже есть какой-то свой, особый, свинский взгляд на жемчуга… но дайте свинье жемчуг — и он будет потоптан… Откровению, поймите, не столько враждебен грех, сколько именно свинская пошлость, юноша, умаление всех ценностей, а пошлость, увы, становится неотъемлемым свойством разума, утратившего понимание Бога. Мессир Дамиани заметил, что мысли мессира Империали несут печать божественной мудрости, и мягким жестом дал племяннику понять, что его праздное любопытство утомительно… Однако, инквизитор, наклонившись в смутившемуся Марио, продолжил, и голос его обрёл вдруг напевную мелодичность:
— Сын мой, не пленяйся красотой слова человеческого, ибо Царствие Божие не в словеси, но в силе… Никогда не читай слово, чтобы считали тебя за учёного, но учись умерщвлять пороки в себе. В Божьей власти — смиренную мысль возвысить во мгновение, и постигнет она разум истины вечной, как невозможно постигнуть в училище человеческом и в десять годов науки. Господь научает без шуму словес, без смущения мнений, без пышности похвал, без состязания пререканий! Он научает презирать земное, от сиюминутного отвращаться, вечного искать, кроме Него, не желать ничего, и превыше всего пламенно любить Его…
Старик осведомился, где учился мессир Империали? Тот улыбнулся.
— Я? У Пьетро Помпонацци, он с 1512 года преподавал философию в Болонском университете. Я очень любил Перетто Мантуано, он стяжал тогда славу главы современных перипатетиков. Его лекции были блестящи, его трактаты я читал с восторгом. — На лице Вианданте появилось странное выражение нежности, не примечаемое раньше Леваро. — Помню однажды, уже на старости лет, незадолго до смерти, узнав из письма Антонио Пигафетты о существовании людей на экваторе, что, базируясь на «Метеорологии» Аристотеля, относительно земли, непригодной для обитания в зоне между тропиком Рака и Козерога, категорически отрицала наука, он сообщил об этом нам на лекции, объявив, что может опровергнуть аподиктический силлогизм Аристотеля о необитаемости этой земли письмом друга, который пересёк зону тропиков и нашёл ее населённой… При этом сопроводил своё сообщение достаточно неожиданным в устах поклонника Стагирита замечанием: «Стало быть, то, что здесь говорит Аристотель, — чепуха»… Милейший был человек. Он почил с миром шесть лет назад… Клезио, услышав имя Помпонацци, подошёл к ним ближе.
— Я, вообще-то, невысокого мнения о нашем университетском образовании, — продолжал меж тем Джеронимо, — подкованный осёл разве что крепче упирается, но если мирское знание не делает дурака умным, то человеку с головой оно не во вред. Однако все эти наши новоявленные гуманисты — в массе вовсе неучи, ученые без степеней и званий, никому не известные филологи, риторы, дипломаты, самовольно и самозвано взявшие себе имя «философов», - ведь никакие университеты и орденские капитулы не присваивали им званий докторов и магистров философии и теологии!
— Да, — подхватил мессир Дамиани, — как иронически заметил Петрарка, «наше время счастливее древности, ибо теперь насчитывают не одного, не двух, не семь мудрецов, но в каждом городе их, как скотов, целые стада. И неудивительно, что их так много, потому что их делают так легко. К доктору приходит глупый юноша, его учителя прославляют его; сам он чванится, толпа безмолвствует, друзья аплодируют. Затем он всходит на кафедру и бормочет что-то непонятное. Тогда все наперерыв превозносят его, как будто сказано что-то божественное. И с кафедры сходит мудрецом тот, кто взошёл на неё дураком, — удивительное превращение, неизвестное даже Овидию».
— Такое образование — вообще пыль, стряхнутая со старых страниц в пустые головы, — кивнул инквизитор. — Эти новоявленные гуманисты ещё и декларируют свою новизну, когда пытаются воскресить старое, выкопанное среди истлевших костей на погостах, вызвать из Гадеса мертвых богов и понастроить новые храмы из заплесневевших руин! Возврат к античности! Что они знают о ней? Безумцы… Ведь из ста этих глупцов едва ли хоть один понимает, что все эти мраморные торсы Венер — обыкновенные идолы, перед которыми лились реки человеческой крови… Чего стоила жертва Артемиде дочери Агамемнона… Готовы ли эти восхищающиеся болваны принести в жертвы этим «прекрасным богам» своих собственных детей?
Мессир Дамиани кивнул.
При этом вечер у князя-епископа свидетельствовал об изменившемся отношении к инквизитору. С ним больше не заигрывали дамы, на сей раз выбравшие куда более скромные одеяния, нежели те, в каких они красовались на балу у Вено, мужчины косились на него с опаской и чурались. Последнее аутодафе и связанные с ним ужасающие обстоятельства чрезвычайно шокировали и словно отрезвили общество. Донна Бьянка Гвичелли и синьора Делия Фриско были облачены в тёмные, почти монашеские платья, обе держались вместе и на их лицах застыло одинаковое выражение растерянного недоумения, словно они пытались понять нечто запредельное. Несвойственное этим лицам умственное усилие так исказило их привычные черты, что донну Бьянку инквизитор вначале просто не узнал, тем более, что её обычное возбуждение и вечная взвинченность сменились апатичной летаргией.
К тому же, философский потенциал этих гуманистов весьма скуден, — ворчливо продолжил Вианданте. — Жалкие эпигоны римской образованности, они не видят за пестротой своей пустой риторики глубокий упадок философии, ведь кроме доктрины Кузанца — наше время ничем похвалиться не может….
