Прокурор не воспринял упрёк.
- Причём тут милосердие... - он посмотрел на тарелку, решая, начать ли с жареной говядины или с сыра, потом решительно надкусил кусок горгонзоллы. - Надоел он мне просто до рвоты.
Инквизитор успокоился и через стакан, наполненный кьянти, посмотрел на свет, струящийся из окна.Философично пояснил:
- Последняя тайна судьбы скрыта от нас, дорогой Элиа, и потому к каждому, наверное, должно относиться как к брату во Христе, который может спастись. Но этот негодяй, уже арестованный, скрыл местопребывание детей. Если бы не он, они могли быть спасены. С себя я вины не снимаю, но моя тупость, как некая умственная ограниченность, есть грех моего личного несовершенства, но она не есть зло. Даже Аквинат с этим не спорил бы. Мерзавец же проявил упорство во лжи и обманул Инквизицию. Покайся он год назад из-за осознания мерзости совершаемого им - это было бы очищением. Донеси на себя и дружков в Трибунал - был бы помилован. Но покаяние под угрозой костра -это не покаяние. Он опоздал.
Про себя Джеронимо подумал, Перетто Мантуано ошибался не во всем. Доказать бессмертие души столь же невозможно, как и логически обосновать ее смертность. Но тому, кто не верит в Вечность - нечего бояться ада. Отправляя мерзавца на костер, инквизитор посылал Диосиоконте - по вере его - не в ад, но в гроб. Не на вечные муки, но в никуда и в ничто. Это и было единственное милосердие, какого фенхель в глазах Империали заслуживал. Про себя же Вианданте искренне, по вере своей, пожелал негодяю попасть прямо к дьяволу в ад - на раскаленную сковородку.. На ту же, где пребывал Помпонацци. "Еще огня, Пьоттино!"
Милосердие... Вьянданте было жаль задушенных и оскверненных. Жалеть душителей и осквернителей он не умел.
* * *
Перед концом дознания Трибунал имел повод повеселиться. Праздник устроил Тимотео Бари, выкативший дружкам бочонок вина и зажаривший жирного поросёнка. Он говорил о себе словами библейской Рахили: "Вот, Господь снял мой позор". Жена Тимотео наконец-то произвела на свет наследника, о чём, как узнал мессир Империали, тот уже перестал и мечтать. Однако предположение Вианданте о том, что брак синьора Бари был бесплоден, оказалось ошибочным, ибо, как просветил его Элиа, за семь лет супружества Тимотео умудрился стать отцом пяти дочерей.
На празднике Подснежник робко заикнулся о прибавке жалования. Нет, Господь не подвергал Буканеве тем испытаниям, что Бари, дочек у него только три, но на Пасху жена ожидает седьмого... Хохот перекрыл скорбный рассказ несчастного. Злые языки сотрапезников давали ему ядовитые рекомендации - одна насмешливей другой, советовали паломничество в Рим, посты, покаяние и молитвы святым. Пьоттино посоветовал обратиться к колдунье и обзавестись "завязкой"... Глава Трибунала пресёк насмешки, отдав распоряжение прокурору выделить из первых же поступлений Тимотео и Буканеве по десять золотых дукатов, пояснив ошарашенным сотрудникам, что Христос велел пустить детей приходить к Нему... а кто ж будет приходить, если их не делать?
Салуццо, почесав в затылке, окончательно решил после Адвента жениться. Наконец, содомитам был вынесен приговор. Узнав об этом, князь-епископ соизволил лично пройти через площадь в Трибунал и утвердить приговор немедленно. В эту минуту вошёл посыльный и вручил его милости господину Империали ди Валенте послание, запечатанное печатью папского легата. Леваро встал, глядя на него встревоженными глазами. Опершись на посох, сумрачно поглядел на него и Клезио.
- Надеюсь, это моя отставка, -пробормотал Вианданте. На него мрачно уставились писаря и охранники. Такого жалования, как при Империали, они никогда не получали.
Вианданте распечатал послание, и углубился в текст. Ему предписывалось "впредь, до особого распоряжения, исполнять обязанности инквизитора не только в Тренто, но и в Больцано, осуществляя правосудие с тем же благочестивым рвением, что проявлено им в последние полгода. Кроме того, весной, в начале марта, ему надлежало прибыть в Рим, для консультаций и свидетельств по делу беатификации своего предшественника - Фогаццаро Гоццано, привезти с собой к сроку, который будут оговорён дополнительно, все материалы дела". "Дориа умеет добиваться своего", пронеслось в голове Вианданте, но тут полный смысл написанного дошёл до него. "Да что же это, Господи? Впредь до какого особого распоряжения? Что он может сделать до марта, за пару месяцев в незнакомом городе? Почему не назначен Фьораванти? Разорваться ему, что ли?"
Клезио взял отброшенное им в досаде письмо. Леваро, наплевав на тактичность, сунул свой длинный веронский нос через плечо князя-епископа. "Ну, и дела, сын мой, воскликнул в ликовании его высокопреосвященство по прочтении, подумать только, каким доверием облекают тебя! А ведь ты здесь всего полгода! Помяни мое слово, быть тебе кардиналом, а может быть, и самим папой!" Шельмец-Элиа подлил масла в огонь. "Ты поставлен Богом вершить правосудие - вот и верши". Вианданте застонал. "Мало мне грязи Тридентиума, так ещё и чужую разгребать?" "Ты же - Viandante, странник. Для тебя всё едино. Съездим, поглядим, что там". Джеронимо вздохнул. Письмо из Рима расстроило его. Он и раньше-то думал, что его удел - отрешённое молитвенное уединение, но слова Дориа когда-то поколебали в нём эту благую уверенность. Теперь он всё больше убеждался, что суета инквизиционных расследований ему совершенно чужда, что душа его жаждет покоя и созерцания Божества, Вианданте с тоской вспоминал запах пергамента в скриптории и глухой, возвышенный бой монастырских колоколов, в звоне которых слышалась мягкая латынь Аквината... "Sumit unus, sumunt mille, quantum iste, tantum ille..."
А вместо этого - новая мерзость, теперь в Больцано?
Ну, а что поделать? Ты - монах. Дал обет повиноваться - повинуйся. Он мрачно направился домой, и оказалось, что его с самого утра ждут новые письма - от отца и от его преосвященства епископа Лоренцо Дориа.
Из дома отец и сестра сообщали генуэзские новости. Серьезно болен их родственник - Баттистина Пьер Лука Фиески, граф ди Массерано, правнук консула Андало. Все молят Господа о его здравии, и намедни ему полегчало. У Андреа Империали, сенатора, посланника в Испании, родился продолжатель рода, названный Давидом, юный маркиз ди Ориа, синьор ди Франкавилла ди Казальнуово. У самого Джеронимо теперь есть ещё один племянник - крещенный как Никколо... Отец выражал сожаление, что ему не дождаться внуков от Джеронимо, и Вианданте поморщился. Этого ещё не хватало! Делать детей - как будто без того делать нечего!
Надо заметить, в суждениях инквизитора, обычно весьма логичных и внутренне обоснованных, иногда встречались странные противоречия. Сам он ими никогда не смущался, полагая, что само наличие подобных противоречий не компрометирует разум, но свидетельствует о том, что истина не всегда укладывается в границы оного. Вианданте подлинно полагал, что мир должен быть населён, но при этом считал, что к нему самому это никакого отношения не имеет. Монах - исключение из рода человеческого, и на него законы мира не распространяются. Он - существо особое, надмирное.
Тут инквизитор развернул послание Дориа и, прежде чем приступить к чтению, разлёгся на тахте: исписанный бисерным почерком пергамент, кажется, превышал размер Послания апостола Павла к Евреям. Епископ тепло приветствовал своего любимого сына Джеронимо, и восторженно повествовал о том, сколь высоким и похвальным был отзыв о нём визитатора, брата кардинала, викария Сеттильяно, собравшего от всех жителей Тридентиума высочайшие отзывы о его деятельности. Недаром он, Дориа - с помощью Божией - разглядел когда-то его предназначение! "Да уж", грустно кивнул Вианданте и про себя полюбопытствовал, интересно, как отозвалась о нём его канцелярская крыса?
