С этими словами я положил перед ним кошелек. Он придвинул его к себе, засмеялся и начал:
«Мы с дружком слонялись по площади, поджидая наших девиц. Тут и появился этот малыш. Он, видимо, выдержал бешеную скачку и с трудом держался на ногах. Он сказал: «Сейчас на площадь въедет карета…» и сказал, кто в ней будет. Он велел нам задержать их, а сам поскакал вперед… Я вначале подумал, что он бредит. Но когда появился тот роскошный экипаж… и я увидел его в окне кареты… точь-в-точь, как на ассигнации…»
И он аккуратно пересчитал монеты в кошельке.
По чужому паспорту я въехал в Париж накануне последнего заседания суда над нею.
Как изменился город… Всюду – разбитые фонари. От вольной толпы, упоенной свободой, не осталось и следа, на улицах только испуганные или свирепые лица. Одни, проходя, жались к домам или торопливо отводили взгляд, другие, напротив, жадно впивались глазами, выискивали добычу – надеялись различить аристократа. Эти разгуливали по городу с самым наглым видом хозяев… А различить было нелегко: от прежнего многообразия одежд ничего не осталось. Все носили одинаковые унылые, серые куртки и темные платья – это и была одежда революции.
Я боялся даже подойти к собственному дому… понимал, что не смогу не зайти. А при всеобщем доносительстве, объявленном добродетелью истинного революционера, мой визит грозил неминуемой гибелью. И не только мне, но им – моим женщинам – сестре и жене.
В городе было людно, все радостно ждали объявления приговора по делу Антуанетты. И это был редкий день, когда в Париже не казнили.
Поэтому мой старинный друг палач Сансон должен был быть дома.
И я направился прямо к нему, в предместье Пуассоньер. По дороге я встретил знакомого, графа Ла Сюза, но он не узнал меня. Хотя, может быть, притворился, ибо сам боялся быть узнанным? Нет, скорее всего, не узнал. Человек театра, я знал, как стать совершенно неузнаваемым. Изменить внешность, наклеить усы или бороду – это полдела, главное – внутри. Энергичный и вечно юный проказник Бомарше, провожавший глазами всех красоток, более не существовал. Был надломленный, слабый старик, медленно бредущий по улице.
Оказалось, Сансон переехал. Но я легко узнал его новый адрес.
Он жил теперь на Нев-Сен-Жан. Приехав на эту Длинную улицу, я отпустил фиакр и попросил прохожего указать мне его дом. Тот с готовностью и почтительностью показал… Нет, как все изменилось! Когда в прежние времена я решил впервые навестить палача в его старом доме и вот так же осведомился у прохожего, я увидел испуг и отвращение… Я дружил с ним тогда – в пору, когда с ним никто не дружил. Мне было интересно говорить с ним, и еще: я обожал плыть против течения.
И вот теперь должность палача, когда-то самая презренная, стала самой уважаемой и влиятельной. Сам великий Давид нарисовал эскиз нового костюма палача – наподобие формы римского центуриона. Все хотели пожать руку палачу, добивались знакомства с ним. В газете я прочел слова «бешеного» революционера Эбера: «Пока у палача много работы, республика в безопасности».
Говорят, очередной приговоренный, прежде чем положить голову на эшафот, сказал Сансону: «Гордись, они основали новое царство – твое, палач!»
Его новое жилище оказалось в начале улицы – крепкий двухэтажный дом с цветником и огородом. Служанка, маленькая старушка, похожая на мышь, пугливо озираясь, повела меня по двору. Другая старушка, жена палача Мари-Жанна, копошилась в цветнике.
Я соврал служанке, будто мы условились встретиться с ее хозяином, и попросил доложить о мсье Ронаке.
Служанка повела меня в гостиную, из которой доносились звуки музыки. Оказалось, это был день рождения покойного отца Сансона. И все его четверо сыновей с женами собрались вместе.
Подойдя к гостиной, я на мгновенье остановился в дверях. Ба! Знакомые лица! В гостиной сидели братья Сансоны – палачи Реймса, Орлеана и Дижона. И их главный друг (добавлю: и благодетель!) старик Шмидт, тот самый замечательный настройщик фортепиано, который изобрел гильотину. Братья любили его и были ему благодарны. Еще бы – он механизировал (новое модное словечко) их ручной труд! Если бы не он, никогда бы не справиться им с трудными задачами революционного времени. Эти тысячи обезглавленных… урожай революции!
Шмидт сидел за фортепиано, а рядом со скрипкой в руках стоял сам Шарль Анри Сансон, палач города Парижа, «Мсье де Пари». Они играли Глюка. Я услышал, как они блестяще завершили арию из «Орфея». Палачи и их жены зааплодировали. И Шарль Анри объявил, что они сыграют дуэт из «Ифигении в Авлиде»… В это время ему и доложили обо мне.
Когда Сансон увидел меня сквозь открытую дверь, он меня не узнал. Но когда служанка подошла к нему и прошептала на ухо, что его хочет видеть гражданин Ронак, я увидел страх на лице палача. Он знал этот мой псевдоним…
Если уж палач боится, жизнь воистину стала кошмаром!
Он что-то сказал служанке, и та повела меня в кабинет.
Шарль Анри Сансон вошел. Он очень сдал – совсем стал старик – но руки и плечи все еще могучи. Лицо изможденное, серое… Еще бы, столько работать – приходится казнить по полсотни в день. И хотя сам голов не рубишь (спасибо гильотине!), но сколько иных забот: всех остриги, свяжи им руки, почувствуй их смертный ужас, да еще потом походи по эшафоту с отрезанной головой, которую непременно требует повидать толпа.
От двери я поймал его взгляд, привычно упавший… на мою шею. Профессия, что делать!
«Я не спрашиваю вас ни о чем, мсье Ронак, – начал он, – но если у вас есть ко мне какие-то вопросы – задавайте».
«Начну с простого. Хотя я знаю, что в вашем доме о казнях и крови никогда не говорят…»
«Эта дореволюционная традиция давно стала воспоминанием», – усмехнулся Шарль Анри.
«Итак, для начала: что случилось с несчастным Казотом? В Англии ходили самые противоречивые слухи…»
«В конце сентября его приговорили к смерти. Дочь не смогла его спасти. Хотя когда его арестовали в первый раз, она вымолила слезами прощение у судей. Но потом перехватили его переписку и выяснили что-то о побеге королевской семьи… Во всяком случае, во время суда он ничего не отрицал, молчал и улыбался.
Я отвозил его на гильотину. Всю дорогу он читал Евангелие. Я посмел спросить его, правдивы ли слухи, будто он предсказал и появление гильотины, и свою собственную казнь.
«И не только свою, – ответил он, – но всех тех, кто сегодня отправил меня в это путешествие. И его тоже». – Не поднимая головы от Евангелия, он ткнул пальцем вверх.
Я поднял голову и, клянусь, задрожал. Там в окне стоял Неподкупный. Мы проезжали по улице Сент-Оноре, мимо дома Робеспьера».
Когда я объяснил Сансону, зачем приехал в Париж, он в ужасе замахал руками.
«Ну почему же? – настойчиво сказал я. – Вы будете готовить ее к смерти. А меня назовете вашим помощником».
«Вы объявлены врагом народа. Вы вне закона. Вам по улицам ходить опасно, а вы хотите…»
