— Ну вот, — сказала она, закрывая дверцу печи. Она вытерла перепачканные мукой руки о полотенце, удовлетворенно кивнула и принялась расставлять цветы на столе. Тринадцать приглашенных повергли бы в панику множество девушек ее возраста, но она справилась.
Первым прибыл Иаков Алфеев. Стеснительный парень, всегда что-нибудь перевернет или заденет. Он помог ей накрыть на стол, но не произнес ни слова. «Он чем-то озабочен», — подумала она.
Андрей, Иаков и Иоанн пришли вместе.
— Иоанн, — произнесла она с горечью, — как бы мне хотелось, чтобы ты научился наконец вытирать ноги, когда входишь в дом! Только посмотри, что стало с моим чистым полом! — Она побежала за половой тряпкой; но стоило ей прибрать за Иоанном, как вошли Симон Петр и Фома, прямо в рабочей одежде, и ей пришлось начинать заново. Цветов никто даже не заметил, хотя у нее ушло полчаса на то, чтобы расставить их как надо.
Матфей и Симон Зилот кинули свою грязную одежду на кухонный стол, а Иуда — брат Иакова отколупал глазурь с одной из булочек. Она сделала ему суровый выговор.
Как раз когда она уже начала волноваться, что мясо остынет, вошли Филипп, другой Иуда и Варфоломей; но она не смогла отругать их за опоздание, поскольку с ними был Мастер, а Варфоломей всегда очень расстраивался и начинал дуться, когда она говорила ему что-нибудь в присутствии Мастера. Иуда вытер руки об один из ее замечательных дамасских платков, а Филиппова собака перевернула вешалку для шляп, но она не сказала ни слова. Ее мама всегда говорила, что у нее терпение, как у святой.
Она не получила большого удовольствия от трапезы. Несмотря на то, что барашек получился на славу, павлин был просто чудо, да и морской окунь был как раз таким, каким и должен быть, никто, казалось, не был голоден. Они просто сидели вокруг стола, поклевывая маленькими кусочками, а Мастер так вообще за весь вечер не съел ничего, кроме нескольких ломтей хлеба. Разговор шел очень мрачный и угнетающий, в основном вертелся вокруг теологии; и ей показалось, что все они были на пределе.
Заметьте себе, что за всей этой беготней туда-сюда с тарелками и подносами — а никто, разумеется, и пальцем не шевельнул, чтобы помочь; впрочем, этого и следовало ожидать — она не посидела спокойно на своем месте и пары минут.
И конечно же, Иуда Искариот не мог удержаться, чтобы не перевернуть соусник, а ведь это была мамина лучшая скатерть! И наконец, чтобы уже окончательно расставить все точки над «і», никто даже не попробовал ее замечательные булочки с корицей, которые она так старательно украсила глазурью. По какой-то причине у нее сложилось такое впечатление, что все сочли их довольно безвкусными, хотя она ни за что не смогла бы сказать, почему.
Наконец, Симон Петр посмотрел на водяные часы и произнес что-то насчет того, что им пора, и все поднялись, собираясь уходить. Этого Варфоломеева девушка уже не смогла вынести.
— Прошу прощения, — сказала она, — вы ничего не забыли?
Андрей и Фома посмотрели на нее с неприязнью, но она не обратила на них внимания. С нее было довольно; и если Варфоломей хоть капельку заботится о ней, он, разумеется, скажет свое слово.
— Помыть посуду, — сказала она. — Вы же не собираетесь вот так просто уйти и оставить все это, не правда ли?
Последовало молчаливое замешательство; потом Симон Петр пробормотал что-то вроде того, что они должны бежать, а иначе опоздают.
— Это не займет и пары минут, — сказала Варфоломеева девушка. — Если шестеро из вас будут мыть, а остальные вытирать, вы вмиг управитесь, — она встала в дверях, скрестив на груди руки.
— Ох, ради Хри… — ради всего святого! — взорвался Матфей. — Прочь с дороги, женщина, мы спешим!
— Вы не уйдете из этой комнаты, пока не вымоете посуду, — твердо сказала Варфоломеева девушка. — Я по горло сыта вашей шайкой — шляются здесь в любое время дня и ночи в своих грязных башмаках; корми их, пои, прибирай за ними, чини их дурацкую одежду; все перевернут вверх ногами, притащат с собой этих ужасных собак и мокрые сети с рыбой, разбросают свои пилы, и коловороты, и черт знает что еще по всему дому. Это совершенно невыносимо, и меня это достало, — и она разразилась потоком слез.
— Послушай, — сказал Иаков, — мы все сделаем, только позже, ладно? Просто, видишь ли, тут действительно такой момент, что нам очень нужно прямо сейчас разбежаться, понимаешь? — Он попытался проскользнуть мимо нее к двери, но она выставила локоть. Последовало еще большее замешательство.
Мастер, не произнесший ни слова, посмотрел на нее и сделал знак рукой. Она не тронулась с места.
— А что до тебя… — начала она, но он не стал слушать. Круто развернувшись, он прошагал к раковине и схватил губку для мытья посуды. Когда Симон Петр попытался отобрать ее у него, он яростно сверкнул на него глазами и сказал этим своим голосом:
— Который больше: тот, кто сидит за трапезой или тот, кто служит? — И он вручил полотенце Иуде — брату Иаковлеву. — Не тот ли, кто сидит за трапезой? — продолжал он, с силой скребя поддон для жарки. — Но Я пришел к вам как тот, кто служит.
Иуда — брат Иакова уронил тарелку, и она разбилась.
И конечно, как и следовало ожидать, все остальные просто стояли рядом и таращились на Мастера, и ставили вытертые тарелки не туда, куда надо, а Филиппова собака вспрыгнула на стол и начала лакать соус с тарелок. Короче говоря, это был вечер из тех, которые хочется поскорее забыть.
Когда они закончили, она встала рядом с дверью, глядя, как они выходят по одному, уже окончательно мрачные и раздраженные. Варфоломей не сказал ей даже слова, что было только к лучшему, поскольку будь она проклята, если она собиралась еще хоть когда-нибудь заговорить с ним.
— Надеюсь, теперь ты довольна, — сказал, выходя, Симон Петр. — Эти женщины! Честное слово!
Когда они ушли, она подошла к раковине и стала расставлять все как надо. Именно тогда она заметила, что старая коричневая терракотовая чашка для жидкого мыла как-то изменилась. С ней что-то произошло. Вместо того чтобы быть коричневой и тяжелой, она была легкой и какого-то бледно-голубого цвета.
Онемев от изумления, девушка выронила чашку из рук; но вместо того чтобы разбиться, та подскочила, упала на бок, закружилась вокруг своей оси и закатилась за корзинку для овощей.
Это было чудо. Еще одно чудо, совсем как та мерзкая сцена на свадьбе кузины Юдифи в Кане, когда все надрались в стельку и ей пришлось призвать их к порядку. Словно ей и без того не было достаточно.
Кундри некоторое время молчала, ее лицо внезапно стало очень старым.
— И что? — спросил Боамунд. — Что было дальше?
— Можешь себе представить, что я чувствовала на следующий день, — сказала Кундри, — когда узнала, что Его арестовали. Это был какой-то кошмар. Я хочу сказать — ни у кого из нашей семьи до сих пор не было никаких проблем с полицией. Я радовалась только, что мама не дожила до этого дня. Она была бы просто в ужасе, если бы услышала такое.
