Катьке можно было нагнать, что мы на самом деле собирались пойти на кладбище, искать одолень-траву, а чтобы никто не подумал, что мы психи, сказали, что пошли в батор. Это может сойти...
Я вдруг понял, что это никуда не годится. Катька далеко не дура, я уже говорил, а значит, история про одолень-траву не прокатит. Враньё только ухудшит положение. Поэтому лучше сказать правду.
И повиниться. Сказать, что был неправ, ну и так далее... И что до батора я, разумеется, не добрался, а, устыдившись, вернулся менее чем с полдороги...
Придумать покаянную речь я так и не смог, решил, что разберусь на месте. Погляжу на Катьку и сразу придумаю, что мне сказать.
Перед музеем я напрягся, захватил побольше воздуху — для психической устойчивости, напустил на лицо обыденности, да только всё это зря.
В музее Катькой и не пахло. Её краеведческие подружки сообщили мне, что кто-то там к Родионовым приехал и она сегодня не работает. Я послал девицам воздушный поцелуй и направился на Кирпичный.
Там вообще много домов осталось, и все теперь родионовские. Самый красивый дом на остром краю, возле леса. В грибной год можно боровики собирать чуть ли не за забором. Когда-то дом строили на две семьи, но потом Родионовы распространились и на вторую половину, так что теперь у них семь комнат, два гаража и большой сарай. Во дворе даже альпийская горка — несколько здоровенных валунов, а вокруг цветочки разные произрастают. Живописно. Рядом настоящая жаровня, столик, стулья, раскладной навес, всё для досуга граждан. И никаких огородов поблизости, только травка. А что вы хотите, двадцать первый век.
Родионовы отдыхали. За столиком сидела сама Катька, а напротив неё какой-то мурод в оранжевой кожаной куртке, явно не из нашего города. Это я сразу заметил, ну, что он чужой. Даже не по куртке, куртку можно и прикупить. И не по широким малиновым шнуркам, у нас некоторые уже тоже такие шнуруют. А по роже. Совсем другая она. Слишком подвижная и наглая. Наверное, москвич. Такие мордочки даже в Костроме не в ходу, или из Москвы, или с Дальнего Востока. И сидел так нагло, развалившись, пил из длинного стакана колу, причём со льдом, — дело у нас невиданное. Как бы лишний раз доказывая, что Родионовы — люди современные и продвинутые.
Катька с такой же рожицей тянула что-то зеленоватое, даже не знаю, капустный сок, что ли. Видимо, этот тип приходился Катьке брательником. Четвероюродным, из дружественного Талды-Кургана. Идиллия. Завтрак на траве, блин.
Катька меня увидела.
— Милости просим, Слащёв, заходи, — совершенно спокойно сказала она. — Мы тебя тут ждём давно.
Я вошёл на территорию родионовского фамильного гнезда.
Ну да, настоящее гнездо. Родовое. Вот взять наш дом. Дома. И новый и старый. Дома как дома, не самые плохие. Но совершенно никакие. Ну, живут какие-то. Слащёвы, Соловьёвы, Сарапульцевы, без разницы: в нашем доме может жить кто хочет. Хоть Мурадян. А вот когда видишь дом Родионовых, сразу ясно, что жить в нём могут только они. Хорошо иметь такой дом. Настоящий. В котором пьют колу со льдом.
К столику я подошёл расхлябанной походкой, без дальнейшего приглашения устроился рядом с Катькой.
Привет, Екатерина, — сказал я. — А не познакомишь ли ты нас? А?
Это Вова, — представила Катька, — это Слащёв.
Никита, — добавил я. — Так меня зовут.
Мы пожали руки.
А Вова, он кто? — поинтересовался я. — Кузен?
Брат. Троюродный.
Ясно, — кивнул я. — Это хорошо. А у меня троюродный брат в цирке работает.
Это я вообще не знаю к чему сказал. У меня нет никакого троюродного брата. Тем более в цирке, я вообще цирк не уважаю.
Как дела? — не в тему спросил этот Вова.
Ничего, нормально. А у тебя?
Тоже. Чем занимаешься?
Он друг, — влезла Катька. — Мальчик.
Спокойно, сказал себе я. Равнодушие, сказал
я себе. Хотя если честно, мне хотелось дотянуться до Катьки через стол, вытянуть её на себя и как следует боднуть в переносицу.
Но я только улыбнулся.
Да вижу, что не девочка, — сказал этот Вова. — А чем занимаешься-то? Ну там, вообще?
Я же говорю, — повторила Катька. — Он мальчик. Друг.
В смысле?
Я молчал.
Видишь ли, Владимир, наш Никита — профессиональный друг. Есть такая профессия.
Интересно всё-таки, откуда она знает? Просто догадывается? Или кто раззвонил? Мать могла
разболтать Сарапульцевой, а что известно Сарапульцевой, то известно всем... Но, наверное, всё-таки догадалась.
Это очень новое, перспективное направление, — продолжала Катька. — Есть целая куча людей, в основном ненормальные. Психически или физически. Ненормальные эти никак не могут найти себе друзей. И тут появляется наш Слащёв. И начинает дружить. Не за деньги, упаси бог, — за перспективы.
Как это? — Вова поглядел на меня с интересом.
Ну очень просто. Есть друзья перспективные, а есть друзья бесперспективные. Вот есть тут, например, один дурачок, его зовут Вырвиглаз. Так вот он — бесперспективный друг. Ему нечего терять, кроме его прыщей. Матери у него нет, а папаша всего лишь водила. Так с ним дружить бесперспективно, с него нечего взять...
Я с ним не дружу по другой причине совсем, я уже говорил по какой. Потому что с ним дружить нельзя.
Нищий во всех смыслах этого слова...
Родионова продолжала, я не перебивал, пусть.
Надо быть спокойным. Тогда никто не поверит, вернее, не отнесётся ко всему этому всерьёз, мало ли что люди болтают?
А вообще-то мне плевать. Плевать.
А есть другой мальчик, его зовут Денис. У него папа богатенький, а самое главное, влиятельный. Он может поспособствовать в жизни, может помочь выбраться на поверхность...
Катька ткнула пальцем в солнце.
И что? — поинтересовался Вова. — Здесь есть рынок? Ну, для перспективной дружбы?
Представь себе. Есть.
Мне было больно. Самую чуть уже. Когда много больно, то чувствовать перестаёшь, привыкаешь. Я привык, адаптировался, мой болевой порог повысился, это биология.
Вот, например. Как-то раз, два года назад, Вырвиглаз решил стать каратистом. Прочитал в журнале, что Виктор Цой тоже был каратистом и всех крушил направо-налево своей чугунной рукой, и сам решил пойти по его стопам. А для каратиста что главное? Держать удар. Тебе бьют в голову какой-нибудь маваши-гири, а голова у тебя настолько деревянная, что вражеская нога отскакивает и по пути ломается. А верный способ придать телу мышечную твёрдость — набивать его. И Вырвиглаз стал набивать. Вырезал себе из берёзы дубинку на манер бейсбольной биты и принялся лупить себя по бокам, по рукам, по ногам, — короче, по всем поверхностям.
