Она забыла про свой вопрос, который она только что задала; мир показался ей местом, где пурпурный вереск сходится с пурпурным небом, где веет теплый летний ветерок с моря и где любовь – такая жгучая радость, что она граничит со страданием.
Они долго лежали так, обнявшись. Пан достал папиросу, и они стали курить ее вместе, болтая, как только умеют болтать влюбленные, смеясь над пустяками, бесконечно, беспредельно счастливые.
Вдали по дороге проезжали велосипедисты, автомобили.
– Кому до них дело? – заметил Пан с пренебрежением.
– Наверное, время пить чай, – сказала Дора, – дорогой мой, нам надо спешить, иначе мы никак не поспеем домой к обеду.
– Кого это может беспокоить? – отозвался Пан, устремив на Дору свой жгучий взгляд. – Вас?
– О нет, нисколько, – ответила она. – Пока мы вместе, меня ничто не беспокоит, хотя бы мы никогда никуда не доехали.
Глаза Пана заблестели.
– Мне хотелось бы знать, серьезно ли думают женщины то, что говорят, – медленно сказал он.
Дора, которая в это время раскладывала корзинку с провизией, засмеялась.
– Эта женщина думает то, что говорит, – сказала она, – вы да я, вы да я, Пан…
Она подошла к нему и стала около него на колени.
– Мне кажется иногда, точно между нами и прочим миром упал занавес и мы стоим по одну сторону от него в полном, восхитительном одиночестве.
– Вы думаете, что влюбленные имеют на это право? – Он немного побледнел под загаром и остановился в нерешительности. – Считаете ли вы, что они имеют право устанавливать для самих себя законы, что они, как вы говорите, могут отгородиться от прочего мира, имеют право жить только для себя?
– Да, мне кажется, я имела в виду именно это.
Она посмотрела на него не без смущения. Ее удивляло, что Пан придает такое значение ее словам, которые были не чем иным, как обычной любовной болтовней.
Она приготовила чай, и они весело закусили.
– Пора ехать, – сказала она. – Пан, дорогой, право, нам нужно ехать!
– Почему? – спросил он.
– Как же, ангел мой, уже семь часов, а до Гарстпойнта еще далеко. И если мы едем, чтобы повидать наших, то невежливо приехать, когда все уже будут в постели.
– А что, если мы совсем не поедем? – лениво сказал он, не глядя на нее.
– Вы хотите ехать обратно? – с сомнением в голосе спросила Дора.
– Нет, поедем дальше – куда-нибудь… Проведем вместе вечер – вы да я, – чудный вечер, о котором мы всегда будем помнить, когда жизнь разлучит нас. Мы могли бы сказать… – Он стал искать спички и делал вид, что не может их найти. – Ах, вот они… Мы могли бы сказать Ион, что у нас случилась поломка… Конечно, если вы не хотите, то другое дело, – закончил он совершенно бесстрастным голосом.
– Я… я… это было бы чудесно, – сказала Дора, идя навстречу его желанию. – Дорогой мой, я бы очень хотела, но… но… не будет ли это иметь вид… не покажется ли это…
– Да, возможно, что и так. Это была дикая мысль. Мне казалось…
Он встал и выпрямился.
– Давайте собираться. Я возьму корзину.
Вся радость, вся близость пропала. Дора чувствовала себя виноватой, наказанной. Ей было стыдно.
Она подошла к нему и положила руки ему на плечи.
– О дорогой, если вам хочется… если в самом деле это ничего и вы думаете, что Ион не рассердится…
– Ей незачем знать, Прекрасная, – сказал Пан, повеселев, с блестящими глазами. – Дора, вы здесь сами говорили… Слушайте, радость моя: мы заедем по дороге в гостиницу, пообедаем, затем я уйду, переночую где-нибудь в другом месте и вернусь завтра утром к завтраку. Если Ион спросит, мы расскажем ей, а если нет – и есть тысяча шансов против одного, что она не спросит и даже не поинтересуется, – мы молча солжем ей, не скажем ничего. И мы проведем дивный вечер вдвоем. Красота моя, вы так щедры, вы самая щедрая женщина в мире.
Но когда они опять очутились в автомобиле, спеша найти «чудное местечко», о котором слыхал Пан, она смутно почувствовала, что этот проект не совсем нравится ей.
– Вы в самом деле думаете, что это ничего, что Ион не поймет этого дурно? – отважилась она спросить, боясь опять увидеть на лице Пана недовольное выражение.
Но он весело посмотрел на нее и нежно сказал:
– Напуганное дитя. Ну хорошо, моя дорогая, мы поедем, а потом дадим Ион самый правильный отчет о нашей безгрешной поездке. Согласны?
– О дорогой, – сказала Дора, целуя его рукав.
– В таком случае смейтесь своими жасминовыми глазами. Мне кажется, вы меня боитесь.
– Нисколько! – воскликнула Дора. – О Пан, взгляните на закат.
Пан замедлил ход машины, и они стали любоваться небом, которое казалось лугом, усеянным цветами: сиренью, мимозами и алыми пионами; высоко над ними, как маленький цветочек, заблестела звезда.
– Нам надо спешить, – сказал Пан, – уже без четверти восемь. Вот как раз гостиница. Я зайду попросить воды, а то радиатор стал как будто нагреваться.
Он вошел в гостиницу, и несколько минут спустя старик вынес оттуда кружку воды, полил из нее никелевую часть и принял с благодарностью шиллинг.
– Ну, теперь полным ходом, – сказал Пан; в его голосе слышалось волнение.
Он одной рукой прижал к себе Дору и со смехом заглянул ей в глаза.
– Все зори и солнечные закаты не могут быть прекраснее вас, – сказал он.
Автомобиль бодро взлетел на холм, но затем зашипел, минуту поколебался и стал.
– Ах, черт! – воскликнул Пан, поднимая крышку. – Не осталось почти ни капли бензина; нам надо вернуться в гостиницу. Туда он доедет.
Обратно вниз они доехали беспрепятственно. Опять появился тот же старик.
– Я знал, что вы вернетесь, – сказал он, – потому что очень пахло бензином, а потом на дороге осталась лужа; и как это она уже высохла? Чудеса!
Он не знал, что бензин улетучивается. Конечно, в гостинице бензина не оказалось; ближайшая деревня была за несколько миль, да и там, по всей вероятности, его тоже не было.
Глаза Пана улыбнулись; он сказал Доре:
– Судьба решила, дорогая.
Теперь бесполезно было спорить, жаловаться или выражать беспокойство.
– Судьба решила… – как эхо повторила Дора.
– Добрая судьба! – улыбнулся Пан.
Он вышел повидать хозяина, заказать комнаты и обед и все устроить.
Дора села на скамью под изгородью из высоких мальв и задумалась.
Условности и строгие правила приличий никогда не интересовали ее по той простой причине, что она не обращала внимания на раз установившиеся подробности и мелочи жизни; условности не стесняли ее потому, что она, сама этого не замечая, всегда их соблюдала.
