— Кого черти принесли?
— Это я, Том. Откройте, нам надо поговорить.
За забором воцарилась тишина. Дед затянулся сигаретой, тяжело выдохнул, закашлял и потянулся за дверным замком.
Когда я увидел его пред собой, то подумал, что он пьян. Но запаха алкоголя не было. Дед молча смотрел на меня, затем, пригласив внутрь, захлопнул забор.
Биту поставил у скамейки, на землю. Сам встал напротив и, затянувшись сигареткой, спросил:
— Как ты, Том?
— Все нормально, я пришел к вам просить прощения. Вы должны знать, что я сделал все, что мог, чтобы он жил. Если бы я знал, что так все обернется, то не стал бы с ним снова дружить. Прогнал бы.
Я смотрел на него умоляющим взглядом. Мне нужно было знать, что он не винит меня в смерти Якова.
Дед снова затянулся и стряхнул пепел на траву, ответил:
— Я знал, я подозревал этого проклятого Альфа. Нутром чуял, что гнилой он внутри. Смотрел на него и не мог понять, что именно в нем меня смущает. Ведь никто до конца не знал и не догадывался, что он педофил. Всякое о нем говорили, но о таком даже подумать было немыслимо.
Он снова затянулся. Поискав глазами пепельницу, так и не нашел. Снова стряхнул пепел на траву.
— Знаешь, Том, а ведь его больше нет в живых.
— Кого?
— Нет больше этого подонка Альфа. Сдох он как собака. В камере повесился, мол, на простынях висел. Но я-то знаю, что его повесили. Такие, как он долго не живут. С самого начала, как он попал в тюрьму, его надзиратели избивали ремнями с бляшками. Били так, что вся камера была в крови. Потом привязывали к скамье и насиловали. Запускали особо дерзких заключенных к нему, и те издевались над ним так, что и рассказывать стыдно. Ответил за все, ответил этот подонок Альф. Собаке, собачья смерть.
Я слушал его и не верил ушам. Значит, все было кончено. Альф был мертв. Неужели ужас никогда не повторится.
Я соскользнул на землю и стал молиться Господу. Тогда, стоя на коленях, я благодарил его за свое освобождение. Теперь все точно было позади.
— Том, — остановил меня дед, — прошу тебя, не сейчас.
Он был растроган. Такая реакция на слова безмерно поразила его. Однако от комментариев он воздержался.
Затем, когда я снова сел на скамью, он продолжил:
— Несколько дней врачи никак не могли взять в толк, отчего же умер наш мальчик. Ранение было несерьезным. Жизненно важные органы были не задеты. Якова можно было спасти. Однако что-то произошло, отчего он умер. Никто до сих пор не может ответить на этот вопрос. Официальная версия, сердечная недостаточность. Мол, сердечко не выдержало потрясения. Сам не знаю, что думать обо всем этом. Смерть Якова для меня и близких была полной неожиданностью.
Он снова затянулся, заглушая слезы. До сих пор эта тема для него была болезненной. Он не мог говорить о внуке спокойно. Потушив сигарету о край скамьи, он продолжил:
— Я знал, что ты придешь, ведь ты по-настоящему сильный парень. У тебя хватило сил пережить этот чудовищный кошмар и не сойти с ума. Много раз я примерял на себя эту ситуацию с Альфом. Как бы поступил на твоем месте я, но ответ только один. Я покончил бы с собой. Не смог с этим жить. Ты, Том, сможешь идти дальше.
— Где он похоронен?
— На кладбище в Пловдиве. Так решили его родители. Ведь он там родился и вырос. Если хочешь, я дам тебе адрес родителей и места, где похоронен Яков.
— Да, пожалуйста.
Он пошел в дом. Вернулся с листком бумаги в руке. Протянув мне, сказал:
— Вот, держи. Будет возможность, навестишь. Теперь уж никуда не надо торопиться.
Я взял листок и, сложив вдвое, убрал в карман. Он протянул руку для рукопожатия. Так мы попрощались с ним, молча и по-мужски.
Когда вышел за ворота, то направился по тропинке. Однако громкий крик деда меня остановил:
— Темень такая беспроглядная, возьми фонарь. Бога ради!
Он протянул мне маленький фонарик с черным корпусом. Поблагодарив, я уверенно зашагал вперед.
Путь, который я держал, был неблизким. Идти приходилось по лесной тропинке в самую чащу леса. За время пути я триста раз мысленно поблагодарил деда за фонарик.
Темнота жуткая, всюду какие-то шорохи и треск веток. Было такое ощущение, что вокруг меня столпились монстры и вот-вот набросятся!
Я почти бежал, боясь неведомо чего. Вдали показался свет. Это горели окна в доме колдуньи.
Я почти вбежал к ней во двор. Поднялся по ступенькам и, переведя дух, громко постучал в дверь.
Теперь фонарик мне был ни к чему, я его отключил и убрал в карман. Дверь в этот момент распахнулась. Наконец, я увидел ее.
При виде меня колдунья молча пригласила в дом. На столе я заметил зажжённые свечи. Свеженарезанный белый хлеб, варенье в розетке и столовые приборы на две персоны.
В камине, над открытым огнем, кипел котелок.
— Проходи, Том, я ждала тебя.
Она захлопнула за мной дверь и направилась к камину. Сняв длинную тоненькую ложечку, попробовала варево на вкус.
— Сегодня мы отужинаем рагу из кролика. Я специально его приготовила для тебя.
Я огляделся. Ничего не изменилось. Все на своих местах. Кресло-качалка, клубки шерсти на полу, цветы в горшках. Тепло и уютно. Снова я почувствовал себя дома.
Она указала на высокий стул, пригласив на ужин. Сама же сняла котелок с огня и направилась к столу. Деревянным черпаком разлила ароматное рагу по тарелкам и села напротив.
Честно, я был очень рад ее видеть. Эти зеленые глаза, бледность лица и неимоверная доброта ко всему живому. Паулина смотрела на меня, а я — на нее.
Нам так о многом надо было поговорить, так много обсудить, но я не знал, с чего начать.
Ведьма протянула мне тарелку с хлебом.
— Давай сначала поедим, ведь я знаю, ты голоден.
Это было правдой. В последний раз я ел только утром, в стенах клиники. Взяв ложку, я стал есть.
Ведьма смотрела на меня. Ее внимательный взгляд оглядел мои плечи, руки и лицо. Затем вдруг сказала:
— Ты очень вырос за это время. Стал выше ростом, широк в плечах. Твое лицо вытянулось, ты стал еще более привлекательным, Том. Правда, голос стал грубым и низким. Я даже вздрогнула, когда услышала его.
Я жевал и слушал. Конечно, вырос, я и сам это видел. Причем стал расти стремительно и быстро этим летом. Мой голос был глухим и низким. Я возмужал.
Паулина сжала салфетку, как бы обдумывая свои мысли. Меня это развеселило, ведь раньше между нами не было секретов. Глядя в свою тарелку, я буркнул:
— Ну, говори, не стесняйся, здесь все свои.
Она улыбнулась и, наконец, спросила:
