Она кричала, заводя себя все сильнее, убеждая меня, а еще больше себя в том, в чем ей очень хотелось бы себя убедить, зная, что нет лучшего цемента для здания семьи, чем комплекс вины у мужа. Она еще пыталась поймать и сшить разлетающиеся клочья.
А я молчал.
– Только не заливай мне, что у тебя там не было баб! Что я, мужиков не знаю, что ли? Все вы одинаковы…
Баб и вправду не было, на них просто не оставалось времени, но я опять ничего ей не ответил. Она бы не поверила. Не захотела бы поверить. А если и поверила бы каким-то чудом, то непременно назвала бы меня рохлей и дураком.
А кто я есть? Разве нет? Поистине надо быть дураком, чтобы на двенадцатом году супружеской жизни называть привычку верностью, а чувственность любовью. Чего я хотел двенадцать лет назад, когда через дыру в заборе бегал к ней в самоволки, идеалист паршивый? Вечности чувств? После рождения слабоумного ребенка, после моих ночных бдений на службе и командировок? Вот тебе вечность…
И верно – дурак. По Сеньке и шапка. Получи давно тобой заслуженное, ты, веривший в чистую любовь! Поделом.
Кушай. Хавай. Лопай, что дают.
– Кто он такой? – спросил я.
– Не твое дело. Нормальный мужик, не то что ты. Внимательный. Его по полгода по командировкам не носит. Что, застрелить хочешь? Ну давай. Только уж начни с меня. Чего ждешь?
– У меня нет оружия.
– Что ж ты так оплошал, Джеймс Бонд, а? – Она уже глумилась.
Кольнуло в сердце. Надо уйти. Просто повернуться и уйти. Молча. Оставьте в покое мою пустоту, она мне дорога, не заполняйте ее гниющим дерьмом! Пусть природа не терпит пустоты где-нибудь в другом месте.
– Квартиру делить будем или как? – резко, в спину. Как хлыст.
Я не ответил. Стиснул зубы и не хлопнул дверью, а аккуратно притворил ее за собой. Вниз по ступенькам – пешком. У скорохватов оловянные глаза, глумиться над моим несчастьем они не станут. Проинструктированы. Закодированы на вежливое обращение с сопровождаемым. Я ценный фрукт.
Спокойно… Моя пустота – со мной.
На этот раз похмельный приставала у подъезда осмелел настолько, что рискнул преградить дорогу и загундосить насчет «поправить здоровье». Валера несильно ткнул его в грудь, и тот с растерянным матюком сел в лужу. Не лезь, похмельный. Видишь, люди заняты.
В машину? Нет проблем. Не бойтесь, ребята, я не сбегу, мне некуда бежать. И не покончу с собой, во всяком случае сейчас. Я еще не испил чашу до дна.
Хоть бы у Штукина достало ума не начать балагурить по своему обыкновению…
По-прежнему моросило. Шипели лужи под колесами.
– Все в порядке? – осведомился Штукин.
– Да. – Я не стал уточнять, что легенда изменилась. Разницы, в сущности, нет никакой. Мои конвоиры все поняли, объяснят.
Как нарочно подгадано! Муж застает жену с любовником, следует классическая сцена… без убийств и мордобоя, по-интеллигентному: развод в перспективе и сервант пополам… затем в расстроенных чувствах отец похищает дочь и скрывается с ней в неизвестном направлении. Одним словом, банальная бытовая история: пропавший ребенок, отец-негодяй, потерявшая голову мать, заявления, жалобы на бездействие милиции, всероссийский розыск, то-се…
– Останови, – сказал я.
– В чем дело? – спросил Штукин.
– «Сникерсов» надо купить, штуки три. Для дочери.
– Поехали.
– Ну и дурак, – сухо прокомментировал я. – Хочешь, чтобы она орала всю дорогу?
Штукин подумал.
– Валера, останови. Вон там, у киоска.
Валера остановил.
– Только без глупостей, Алексей Сергеевич. Витя, выйди, купи, что он сказал.
Недовольный Витя вылез из машины и скоро вернулся с тремя крупноформатными «Аленками».
– «Сникерсов» не было. Эти сойдут?
– Сойдут, – сказал я, пряча шоколадки в карман куртки. – Особенно за твой счет. Холуй.
– Спокойно, Витя, – сказал Штукин, хотя выдержанный Витя и не собирался дергаться. – Зря вы так, Алексей Сергеевич. Честное слово, зря.
Не ему было учить меня, что зря, а что нет. Но больше я не произнес ни звука до самого интерната.
* * *
– Вообще-то не положено, – неодобрительно сказала мне толстая тетка. – Прогулка у нас перед обедом, а сейчас у воспитанников тихие игры. Но раз уж вы приехали на час издалека…
– Уверяю вас, никакой беготни не будет. – Я просительно приложил руки к груди. – Никаких пряток-салочек, клянусь. Мне бы дочь увидеть. Мы просто погуляем в парке. Полчаса, ладно?
– Все так говорят, а потом дети взвинчены, на головах ходят. Знаем. И зонтика, гляжу, у вас нет…
– Там нет дождя.
Тетка задумалась.
– Пятнадцать минут, – решила она наконец и, с трудом совершив полуоборот в дверном проеме, закричала, надсаживаясь: – Наташа, одень Рыльскую! А вы подождите, – сурово обратилась она ко мне. – И ничем сладким ребенка не кормить, понятно?
– Тогда это вам, – сказал я, протягивая ей шоколадку. Она, конечно же, взяла, хотя было видно, что предпочла бы что-нибудь посущественней. Классический примитивный тип. В мечтах – ханша, собирающая поминки с удельных князьков. Но какому хану такая нужна?
– Ждите тут. – И тетка удалилась.
В тесноватом фойе сесть было некуда. Я принялся расхаживать от стены к стене, любуясь рисунками умственно отсталых детей, приколотыми кнопочками к стендам. Преобладали изображения животных. Вот это, кажется, жираф, но почему-то полосатый – не то окапи, не то в его родословной не обошлось без зебры. Крокодил. Похожий на головастика кит с фонтаном. То ли собака, то ли лошадь. Весьма антропоморфная муха-цокотуха. Крайне абстрактный слон.
К счастью – ни одного изображения Монстра. Вероятно, интернатовским детям не очень-то дают смотреть телевизор.
Я попытался догадаться, какие из этих рисунков могли принадлежать Настьке, и не сумел опознать ни одного. Либо ее рисунков здесь не было, либо, что вероятнее, она теперь исчеркивала бумагу по-другому, нахватавшись «развивающих методик». Время идет, человек взрослеет… даже даун.
А узнает ли меня дочь? На один миг меня охватила тихая паника. Десять месяцев! Именно столько я ее не видел. Вот именно, время идет. И для ребенка оно движется гораздо медленнее, не идет, а ползет, как объевшаяся ленивая черепаха, и десять месяцев для него – десять лет для взрослого.
– Папаша, получайте! И чтобы не бегать в парке!
Не буду.
Они закутали Настьку, как для экспедиции на Памир – на голове шапочка толстой вязки, на теле пуховая куртка с поднятым и обвязанным шарфом воротником. Дочь здорово подросла за эти десять месяцев. Появились какие-то новые, пока трудноуловимые черты, которые, я это знал, и не надо пытаться уловить, а надо дать им время, совсем немного времени, чтобы они стали родными. Мне показалось, что ее лицо стало еще более одутловатым. Как и прежде, толстый язык не помещался во рту.
