— Мне надо ехать… Передайте вашему сыну привет от меня, — говорит Анук.
Сверху доносится шум шагов.
— Все слышно в этом доме, — произносит дама. — Однако это еще довольно крепкое здание… Толстые стены.
В ее очках отражается тусклый свет фонаря.
— Совсем нелегко оставаться с ним с глазу на глаз… — говорит мать. — Ему уже недостаточно только одного моего присутствия.
— Когда он поправится, ваша жизнь наладится, — произносит рассеянно Анук.
Шаги уже слышны на лестнице; дверь открывается; входит Стив и говорит:
— Ничего не поделаешь…
— Вот видите, — добавляет Анук, обращаясь к матери, — вы не одна. Здесь Стив. Несомненно, он всегда будет в вашем распоряжении…
— Всегда — громко сказано, — прерывает ее Стив. — Я живу в Нью-Йорке. Я могу навещать его… Время от времени.
— Поехали?
Анук торопится. Ей уже совсем неинтересно.
Атмосфера накаляется. Между матерью и лучшим другом словно встает стена. Дед когда-то рассказывал ей о том, как он вел себя во время войны: «У меня не было никакого желания умирать из-за каких-то мировых неурядиц. Лучше выносить за кем-то ночные горшки, чем подбирать чужие окровавленные части тел. Благодаря войнам французы узнали о других странах…»
— Мой муж должен вот-вот вернуться в гостиницу, — повторяет Анук, — он будет искать меня…
— Сейчас половина седьмого, — говорит Стив. — Мы вернемся в Вашингтон через час.
Анук неожиданно вспоминает:
— Массажист! Я должна отдать ему деньги. Он зайдет ко мне в номер в восемь часов.
— Она хорошо говорит по-английски, не правда ли? — спрашивает Стив, обращаясь к пожилой даме. — Не скажешь, что француженка… Она говорит, как настоящая англичанка…
— Не надо задерживать ее; ее муж будет волноваться.
— Мой муж тоже хорошо говорит по-английски, — говорит Анук. — Прощайте, мадам. Рада была с вами познакомиться. Желаю удачи вашему сыну.
И уже в дверях:
— Давно замужем? — спрашивает дама.
— Тринадцать месяцев.
— Молодожены?
— Теперь все не так, как раньше, — произносит Анук на прощание. — В прошлом люди были более сентиментальными. Прощайте, мадам…
Она едва успевает закончить фразу, а Стив уже берет ее за руку и ведет к машине; они идут, держась за руки, в то время как американка, стоя в воротах, смотрит на них.
— Что она теперь подумает обо мне? — спрашивает Анук.
— Что вам до того? — говорит Стив. — Вы никогда больше ее не увидите…
Они садятся в машину. Аннаполис чем-то напоминает ей Довиль. Город-сказка в лучах зимнего солнца.
— Вы меня удивляете, — говорит американец. — Вы рассказали о себе жуткую историю с ужасающими подробностями. И вдруг вас волнует мысль о том, что может подумать о вас незнакомая вам женщина? Не вижу логики…
— Привезти меня сюда только затем, чтобы потерять время, — произносит она со злостью, — еще более нелогично…
Тихие улочки остаются позади, и машина выезжает к порту, где у причала качается множество белых яхт.
— Совсем как в Довиле, — повторяет она. — Поистине два города-близнеца: Довиль и Аннаполис…
И затем:
— Какой смысл было везти меня к этой доброй старой женщине, чтобы нарушить ее покой? Надо было сразу возвращаться в гостиницу…
— А кто мне «плешь проел» — точное выражение, не правда ли? — с Фредом? Кто?
— Я, — соглашается она. — И совершенно напрасно. Я поняла главное. Каждый может переживать нервную депрессию. Даже самый мелкий служащий. Ваш друг уже почти выздоровел. К тому же он плохо воспитан.
Темнеет на глазах. Густые плотные сумерки, окрашенные в рыжие и коричневые тона.
— Конец дня, — говорит Анук.
Стив кладет руку на плечи Анук.
— Вы забудете меня… Очень скоро…
— Я никого не люблю, — произносит Анук, словно хочет предупредить грозящую опасность. — Никого. К счастью, у вас есть один недостаток. Огромный недостаток. Ведь я могла бы полюбить вас. Теперь мне ясно, что я стояла на краю пропасти. Сейчас я могу говорить, что у меня была интрижка с американцем. В качестве сувенира. Когда я состарюсь, то буду хвалиться: «Из двенадцати часов свободы один час я занималась любовью с американцем».
Стив убирает руку с плеч Анук; свет автомобильных фар встречного потока машин слепит их.
— А ваш друг Фред — просто хам.
Она кладет голову на плечо Стива.
— Я немного подремлю, — произносит она. — Еще ни разу в жизни мне не хотелось так спать.
Она с трудом справляется с охватившей ее грустью. Стив вот-вот уйдет навсегда из ее жизни, не оставив никакого следа.
— Настоящая свинья, этот ваш друг Фред, — говорит она.
— Вы сердитесь только лишь потому, что не смогли исполнить ваш пацифистский номер…
— Да, я злюсь.
— Вам бы хотелось увидеть безногого калеку, передвигающегося на доске с колесиками, чтобы ногой пинать его…
В голосе Стива звучат резкие нотки.
Анук уже все равно. Через сорок пять минут она попрощается с ним навсегда.
— Все мы — индейцы, — говорит она. — Мы превратились в индейцев. И во Франции тоже имеются свои индейцы. Они составляют толпу глупцов, которыми можно манипулировать…
— Должно быть, вы и в самом деле хотите спать, — произносит Стив. — Вы говорите на чистом литературном языке и обходитесь без грубых слов.
— Я употребляю крепкие выражения только тогда, когда речь идет о моей семье, — отвечает Анук.
Ее одолевает зевота.
— Любой не сдержался бы от грубых слов, если бы послушал их разговоры. Знаете, о чем мечтает мой отец? Нет. О военной диктатуре. Полковники. Богослужения и казни. Ярый католик, он допускает смертную казнь, если речь идет о политическом преступлении. Он ненавидит коммунистов и боится их до такой степени, что охотно уничтожил бы всех до единого в качестве упреждающего удара. Под предлогом защиты веры, церкви, семьи и так далее.
— Возможно, вы преувеличиваете, — отвечает Стив. — Французы — не фашисты. А вы описываете испанца правого толка времен Гражданской войны в Испании.
— Вам не понять меня, — не открывая глаз, произносит Анук. — Никогда. В самом деле, это трудно понять. Некоторые французы такие же ретрограды и реакционеры, какими были в прошлом испанцы.
Стив нажимает на газ.
— Левая военная диктатура кажется вам предпочтительнее? — спрашивает Стив, заметно нервничая. — Победа коммунизма? Вы полагаете, что тогда не будет ни тюрем, ни высшей меры наказания, ни фанатизма?
