— Надо бы, ваше величество. Да где ж денег брать?
— Пусть купеческий банк раскошелится.
— Да в нем всего-то и капиталу около семисот тысяч если наберется, так хорошо.
— Пусть Сенат возложит на коммерческую комиссию заботу о деньгах. Надо выручать погорельцев, Яков Петрович.
— Эхе-хе. — Шаховской чесал потылицу. — Надо бы, рази я возражаю.
— Растрелли сколько выделили?
— Пока сто тысяч.
Елизавета Петровна долго молчала, потом, вздохнув, молвила:
— Если не выдали, придержите.
— Но они нужны на отделку вашего дворца, ваше величество…
— Отделка подождет, Яков Петрович. Пусть пойдут они погорельцам. Им нужней деньги-то.
Ночью тихонько плакала Елизавета Петровна, мочила слезами подушку. Чулков догадался, спросил ласково:
— Что ж ты, милая голубушка, слезы точишь?
— Обидно, Василий Иванович, мечтала пожить во дворце, а тут вот пожар… Теперь уж, видно, не доведется.
— Что ты, что ты, матушка. Поживем еще, поживем во дворце, родная. Не расстраивайся.
Старик утешал как мог, хотя сам уже стал сомневаться: доживет ли его лебедушка до нового дворца, уж очень плоха стала.
Семнадцатого ноября Елизавету Петровну залихорадило, прибежавший лейб-медик Мунсей дал ей выпить лекарства. Сидел около, держа руку больной. Едва не клацая зубами, она спросила его:
— Ч-что с-со мной?
— Ничего, ничего страшного, ваше величество. Сейчас пройдет, — ободрял врач.
Но думал Мунсей совсем другое: «Худо дело, ох худо. Что-то грядет?»
Постепенно лихорадка миновала. Государыня успокоилась и даже уснула. Все три придворных медика, собравшись в соседней комнате, провели консилиум, предварительно выпроводив всех посторонних. Между собой они могли говорить открыто, ничего не скрывая.
— Что будем делать, коллеги? — спросил Мунсей после того, как поведал о состоянии императрицы.
— Что делать? — вздохнул Круз. — Дело ясное. Ждать.
— Я думаю, она долго не протянет, — сказал Шилинг. — Кабы она еще при обеде от наливки воздержалась, а то пьет без меры:
— Я ей уже говорил, а она мне: куда деться, я ее очень люблю, — сказал Мунсей. — Хорошо, хоть кровь нейдет. Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.
Увы, сглазил лейб-медик. 12 декабря средь бела дня у государыни начался сильный кашель, а затем и рвота с кровью. Медики, посовещавшись, отворили кровь, но это мало помогло.
Кое-как к ночи удалось остановить кашель, совершенно обессиливший больную. Елизавета тихо прошептала:
— Не оставляйте меня.
— Нет, нет, ваше величество, — успокоил ее Мунсей. — Мы уж тут за стенкой днюем и ночуем. Мы рядом с вами.
— Ложитесь тут. Около.
И пришлось для лейб-медика притащить матрас с подушкой. Мунсей лег на него у самого ложа, отодвинув даже матрас Чулкова.
Наутро императрица велела звать кабинет-секретаря. Олсуфьев тоже ночевал в одной из ближних комнат.
— Адам, — тихо заговорила Елизавета, — ступай в Сенат и объяви мой указ: всех людей в государстве, находящихся под следствием, освободить и не преследовать более, сосланных возвратить к их родным местам.
Олсуфьев, присев у туалетного столика и отодвинув пузырьки и коробки с румянами, писал спешно, едва поспевая за шепотом ее величества.
— …Повелеваю я, — продолжала она, — немедля изыскать способ, дабы заменить соляной налог, потому как он слишком разорителен для моего народа. Ступай, Адам Васильевич, зачитай им, да скажи, чтоб не медлили, что это мое богоугодное дело.
Вскоре стало лучшать императрице, про себя подумала: «Вот за мое доброе дело. Бог и ко мне смиловался».
Ко дню своего рождения 19 декабря она совсем поправилась, вставать стала. Попросила даже наливки рюмочку. На укоризненный взгляд Мунсея молвила с оттенком милого каприза:
— Не сердись, друг мой, я только глоточек ради праздника.
Однако хлопнула всю рюмку. Шилинг радовался: поправляется государыня, но Мунсей был тревожен. И Круз не скрывал беспокойства:
— Сие улучшение весьма подозрительно.
На день всего опоздала реляция Салтыкова о взятии Кольберга, которую он приурочивал ко дню рождения императрицы.
— Наконец-то, — искренне радовалась Елизавета Петровна. — Наконец-то. Надо звать его сюда, чествовать героя. Адам Васильевич, пусть реляцию напечатают во всех газетах. Пусть радуются все.
Это было 20-го декабря — радость по поводу выздоровления государыни, ликование по случаю взятия Кольберга — этой занозы в чести и славе русской армии.
Но уже 22-го вечером в 10 часов началась у императрицы сильная рвота с кровью и кашлем, мучавшие больную почти всю ночь.
Посовещавшись, медики вынуждены были объявить, что здоровье ее величества в опасности. Елизавета Петровна велела звать духовника, чтобы исповедаться. Позвали и великого князя Петра Федоровича и великую княгиню Екатерину Алексеевну. Принцесса присела у самого ложа больной, принц встал у окна.
Открыв глаза, Елизавета Петровна увидела заплаканное лицо принцессы, прошептала ласково:
— Катенька… Милая… — и кивком головы позвала наклониться ниже.
Принцесса склонилась к самому лицу ее, и государыня зашептала с горечью:
— Дурак ведь он, прости Господи, не в деда и даже не в Анницу, ты уж, милая, помогай ему. А? Будешь?
— Буду, буду, матушка, — отвечала тихо Екатерина, заливаясь слезами.
В приемной толпились все сановники, тихо перешептывались. Ждали развязки.
Вечером Елизавета соборовалась и велела духовнику читать отходную, повторяя за ним слова молитвы. Она умирала трудно, агония продолжалась всю ночь и полдня 25 декабря.
Никто не сомкнул глаз в эту ночь. Принц и принцесса не уходили из спальни умирающей.
К полудню вызван был в спальню старший сенатор князь Никита Юрьевич Трубецкой. В четвертом часу он вышел из спальни и, не отирая катившихся по лицу слез, объявил пресекающимся голосом:
— Ее величество императрица Елизавета Петровна скончались, и отныне государствует его величество император Петр Третий.
Послышались рыдания, стоны, словно прорвало плотину сдерживаемых чувств. Заголосили осиротевшие фрейлины.
Распахнулась дверь из спальни, явился перед всеми император и медленно, вздернув подбородок, проследовал сквозь плачущую толпу к себе, на свою половину.
Екатерина Алексеевна не появлялась, она, упав головой на ложе умершей, безутешно плакала.
24. Враг наш — друг наш
Петр Федорович едва сдерживался, идя к своему кабинету, чтоб не начать подпрыгивать от счастья, переполнявшего его: «Теперь все, я уже не высочество, я — величество.
