Двор был расчерчен резкими полосами золотистого света и монументальных теней от только что зажженного фонаря «Летучая кошь» (с ним обычно обходили курятники, проверяя, не слишком ли много бродячих кошек охотится там на кур, а замеченных охотниц пинком отправляли в полет – отсюда и название).
Аспид был уже запряжен в тарантас и нетерпеливо мотал головой, от чего Адам, державший поводья, всякий раз подлетал в воздух.
Сейчас могучий – четыре локтя в холке – мерин тряхнул головой сильнее, так что щуплый старик взвился во тьму над желтым кругом света от фонаря.
Затем Аспид опустил морду, нюхая гнилую солому у своих ног, и Адам мятым серым мотыльком снова возник в круге света.
– Садись, – сказал Амос Флоре.
– А пледа тут нет? – спросила она, вешая «Летучую кошь» на тарантас.
– Нет. Тебя согреет грех, пылающий в твоих костях.
Однако Флора так не думала. Она забежала в кухню и вернулась с кожаным жакетом, который зашивала, когда вошел Амос.
Она уже влезала в тарантас, когда мимо нее стремительно пролетел Адам, пища от ужаса, словно престарелый чибис. Глаза у него были закрыты, лицо застыло в мученическом экстазе.
– Отпустите поводья, Адам! – воскликнула Флора. – Он же вас изувечит!
– Ничего, ничего… нашему Аспиду полезно размяться, – слабо проговорил Адам. Тут Амос стегнул хлыстом, и конь тряхнул головой, как подстреленный. Старик взмыл в ночную тьму и пропал с глаз.
– Ну вот видите! – укоризненно проговорила Флора.
Амос, пробормотав: «Вот и поделом старому пню», снова стегнул лошадь, и тарантас покатил вперед.
Поездка пришлась Флоре по душе. Пальто согревало, а свежий ветер в лицо приятно бодрил. Она не видела ничего, кроме грязной дороги под фонарем и темного контура холмов на фоне беззвездного неба, однако живые изгороди струили нежный аромат, и чувствовалось, что в воздухе уже пахнет весной.
Амос молчал. Флора подметила, что Скоткраддеры вообще неразговорчивы; особенно это тяготило во время совместных трапез. Если за те двадцать минут, что уходили на обед и на ужин, кто-нибудь что-нибудь произносил, это, как правило, был неприятный вопрос, быстро перераставший в скандал, например: «Почему (называлось имя отсутствующего) не за столом?» или «Почему межину не промоторыжили по второму разу?» Даже молчание было лучше, хотя у Флоры и возникало чувство, будто она играет в интеллектуальном немецком фильме.
Однако нынешнюю возможность разговорить Амоса грех было бы упустить, так что она начала:
– Интересно, наверное, проповедовать перед «Дрожащими братьями», кузен Амос. Я даже завидую. Готовишь ли ты свои проповеди заранее или просто сочиняешь на ходу?
Судя по тому как вырос и без того громадный силуэт Амоса, ясно было, что он кипит гневом. Зловещая пауза грозно затягивалась, и Флора украдкой глянула за борт тарантаса, гадая, сможет ли выпрыгнуть, если кузен вздумает ее прибить. Земля выглядела очень мокрой и пугающе далекой. У Флоры отлегло от сердца, когда Амос произнес довольно спокойно:
– Не говори о слове Господнем там, будто это безбожные газетные враки. Слово не готовят заранее; оно падает мне в ум, словно манна с небес в животы голодных израильтян.
– Вот как? Очень интересно. Так ты не знаешь заранее, о чем будешь говорить?
– Знаю, что будет про адское пламя… про вечные муки… про грешников на суде… но не знаю слов, пока не сяду на свое место и не взгляну на их грешные рожи, с нетерпением ждущие, что я скажу. Тогда я понимаю, что надо говорить, и говорю.
– А кто-нибудь еще проповедует или только ты?
– Только я. Дебора Чекботтом раз попробовала встать и начать проповедь, да у нее ничего не вышло.
– Дух не отверз ее уста?
– Отверз, да я быстро заткнул их обратно. Пути Господни неисповедимы, и я понял, что дух по ошибке отверз ее уста вместо моих. Поэтому я просто стукнул Дебору по голове Библией, чтобы вышибить из нее беса.
– И тот вышел? – спросила Флора, изо всех сил стараясь сохранять дух спокойного научного исследования.
– Вышел. Больше Дебора рта не открывала. Теперь я проповедую один. Никто не может, как я.
Флора уловила в его голосе нотку самодовольства и поспешила этим воспользоваться:
– Мне очень хочется тебя послушать, кузен Амос. Тебе, наверное, очень нравится проповедовать?
– Нет. Это страшные муки, пронзающие меня до мозга души, – отвечал Амос. (Как все настоящие люди искусства, он не желал признавать, что получает от своего дела массу удовольствия.) – Однако я должен исполнять свою миссию. Да, я должен подготовить собратьев к тому, что они испытают, когда алые языки будут лизать их ноги, как собаки лизали кровь Иезавели. Я должен рассказать всем, – тут Амос шевельнулся, и Флора догадалась, что он пригвоздил ее взглядом, хотя видеть его в темноте не могла, – об адском огне. Да, слово горит у меня во рту, и я должен изрыгнуть его в мир, как пламя.
И тут на Флору внезапно снизошло вдохновение.
– Тебе надо обратиться к более широкой аудитории, – сказала она. – Стоит ли растрачивать свой дар на кучку жалких пивтаунских грешников? Почему бы тебе не ездить в автофургоне «форд» и не проповедовать на ярмарках?
Она подозревала, что религиозные воззрения Амоса станут помехой намеченным преобразованиям на ферме, а значит, провести их будет куда легче, если отправить его в долгий проповеднический тур.
– Надо возделывать поле, ближайшее к дому, прежде чем отправлять на закраины и в межины, – сурово ответствовал Амос. – К тому же раскатывать в автофургоне «форд» по всей стране – значит тешить свою гордыню, величаться о себе, а не о Господе.
Флора удивилась такой строгости, но подумала, что религиозные маньяки крайне любят копаться в своих мотивах и отыскивать в себе милые их сердцу грехи, как свинья ищет лужу поглубже и погрязнее, чтобы с удовольствием в нее залечь. К тому же в словах «раскатывать в автофургоне “форд”» ей послышался мечтательный оттенок: очевидно, искушение было чрезвычайно сильно. Оставалось лишь немного его подогреть.
– А не получается ли так, кузен Амос, что ты ценишь собственную жалкую душу больше славы Господней? Так ли страшно немного потешить свою гордыню и утратить смирение, если в итоге твои проповеди обратят множество заблудших? Если для спасения других надо согрешить, ты не должен перед этим отступать – по крайней мере я бы не отступила, если бы мне предложили ездить по стране на «форде» и проповедовать. А вот когда ты изображаешь смирение и отказываешься ехать, ты печешься о своей душе больше, чем о распространении слова Божьего.
Флора гордилась собой; ей замечательно далась торжествующая интонация обличения чудовищного греха, о котором сам грешник до сей минуты и не подозревал.
Так или иначе, на Амоса ее речь произвела желаемое действие. После долгой паузы, за время которой повозка успела въехать на городскую улицу, он хрипло, сдавленно проговорил:
