– Так оно и есть, но мне кажется, что тут есть нечто более конкретное. Да что говорить, я знаю, что это. Он мне сам сказал.
Гамаш слушал ее в оба уха. На заднем фоне слышался громкий голос Кастонге. Раздраженный, визжащий, нетерпеливый. Но теперь ничто не могло заставить Гамаша отвернуться от Мирны.
– Что вам сказал Жан Ги?
Мирна посмотрела на Гамаша:
– Вам это не понравится.
– Мне не нравится все, что произошло на фабрике. Но я должен это знать.
– Хорошо, – сказала Мирна, приняв решение. – Он чувствует себя виноватым.
– В связи с чем? – удивленно спросил Гамаш, вовсе не ожидавший такого ответа.
– В связи с тем, что не мог вам помочь. Ему невыносимо видеть, как вы падаете, а он ничего не в силах сделать. Не может помочь вам, как вы помогли ему.
– Но это же смешно. Он был не в состоянии мне помочь.
– Вы это знаете, и я это знаю. Даже он это знает. Но наше знание и наше чувство нередко две разные вещи.
У Гамаша упало сердце. Он вспомнил своего осунувшегося инспектора сегодня ночью в оперативном штабе. Лицо Бовуара было бледнее обычного в резком свете компьютерного монитора, он раз за разом снова и снова смотрел это треклятое видео.
Но только не сцену, в которой ранят Гамаша. Жан Ги смотрел на себя перед собственным ранением. Гамаш рассказал Мирне о том, что видел этой ночью.
Мирна вздохнула:
– Он наказывает себя. Это что-то типа самокалечения. Он режет себя ножом. Только вместо ножа у него видео.
Это видео. Гамаш почувствовал, как закипает в нем ярость. Проклятое видео. Оно уже принесло столько зла, а теперь убивает близкого ему человека.
– Я приказал ему снова обратиться к полицейскому психотерапевту…
– Приказали?
– Началось это как предложение, а кончилось приказанием, – признался старший инспектор.
– Он противился?
– Очень.
– Он вас любит, – сказала Мирна. – Это его дорога домой.
Гамаш посмотрел на Жана Ги, стоявшего в другом конце комнаты, и помахал ему. И опять старший инспектор увидел, как Бовуар падает. На цементный пол.
Жан Ги в другом углу комнаты улыбнулся и помахал ему.
Он увидел Гамаша, который смотрит на него озабоченным взглядом.
А потом уходит.
– Боже мой, – с отвращением произнес Кастонге, обводя рукой комнату. – Вот он, конец света. Конец цивилизации. – Он повел бокалом в сторону Брайана. – Он делает байкерам татуировки – пишет им на лбу «твою мать» и называет себя художником. Maudit tabernac
[79]
.
– Идем, – сказал Тьерри Пино. – Подышим немного свежим воздухом.
Он взял Кастонге под локоток и попытался увести его к двери, но тот вырвался.
– Я тысячу лет не видел хорошего художника. И к ней это тоже относится. – Он показал на Клару, которая как раз входила в дом с крыльца. – Она столько лет ходила кругами вокруг этой сточной канавы. Сплошные банальности. Сентиментальщина. Портреты. – Он почти выплюнул это слово.
Люди отходили от него подальше, вокруг Кастонге образовывалась пустота.
– А он, – начал Кастонге, выбрав следующую жертву, которой стал Питер. – Ну, он-то хоть что-то пишет. Пусть и в традиционном стиле, но я могу продавать его картины «Келли фудс». А они хоронят их в своем гватемальском офисе. Все зависит от того, насколько мне удается напоить других покупателей. Хотя этот долбаный «Келли» не допускает никаких выпивок. Это, видите ли, плохо влияет на их корпоративный образ. Так что, боюсь, я больше не смогу продавать вас, Морроу. Как и он.
Кастонге устремил воинственный взгляд на Дени Фортена.
– Он вам что наобещал? Персональные выставки? Совместную выставку? Или просто накуриться? Он ни черта не понимает в искусстве – ему бы мебелью садовой торговать. Сначала сам занимался мазней, а теперь чужую мазню выставляет в своей галерее. Единственное, что он умеет, так это в мозги насрать.
Гамаш поймал взгляд Бовуара, который незаметно подал сигнал Лакост. Трое полицейских расположились вокруг Кастонге, но не пресекли его словесный поток.
К Гамашу подошел Франсуа Маруа.
– Скажите ему, чтобы замолчал, – прошептал он.
– Он не сделал ничего противозаконного, – ответил старший инспектор.
– Ведь это унизительно для него самого, – взволнованно сказал Маруа. – Он не заслуживает этого. Он болен.
– А вы двое… – Кастонге развернулся и потерял равновесие, споткнувшись о диван.
– Господи Исусе, – сказала Рут. – Неужели вы так ненавидите алкоголь?
Кастонге выровнялся и, повернувшись к Полетт и Норману, напустился на них:
– Только не думайте, что мы не знаем, почему вы здесь.
– Мы приехали на вечеринку Клары.
– Ш-ш-ш, – зашипел Норман. – Не провоцируй его.
Но было слишком поздно. Взгляд Кастонге зацепился за Полетт.
– Но почему вы остались? Ведь не для того же, чтобы поддержать Клару. – Он рассмеялся, брызжа слюной. – Сильнее, чем поэты, друг друга ненавидят только художники. – Он повернулся к Рут и экстравагантно поклонился. – Мадам.
– Идиот долбаный, – сказала Рут и обратилась к Габри: – Впрочем, не могу сказать, что он не прав.
– Вы ненавидите Клару, вы ненавидите ее искусство, вы ненавидите всех художников, – надвигался Кастонге на Нормана и Полетт. – Вы, вероятно, даже друг друга ненавидите. И самих себя. И уж точно вы ненавидели убитую, впрочем, у вас были для этого основания.
– Ну все, – сказал Маруа, входя в пустое пространство вокруг Кастонге и приближаясь к нему. – Пора попрощаться с этими милыми людьми и отправляться на боковую.
– Я никуда не пойду! – закричал Кастонге, отступая от Маруа.
Гамаш, Бовуар и Лакост подошли к нему поближе, тогда как остальные отступили подальше.
– Вам бы этого хотелось. Вам бы хотелось, чтобы я исчез. Но я первый ее нашел. Она собиралась подписать со мной договор. А потом вы украли ее.
Голос Кастонге звучал все громче. Замахнувшись, он швырнул стакан в Маруа. Стакан пролетел рядом и разбился, ударившись о стену.
И тут Кастонге накинулся на старого дилера, вцепился сильными руками в его горло; Маруа отлетел на несколько футов, увлекая за собой Кастонге.
Полицейские бросились к ним. Гамаш и Бовуар схватили Кастонге, а Лакост попыталась втиснуться между дерущимися. Наконец они оторвали Кастонге от Маруа.
