Убийство. Кабинет Армана Гамаша был наполнен этим.
Но все же даже среди смерти нашлось место для поэтических сборников и книг по философии.
Глядя на Рейн-Мари, сидящую напротив него на балконе, Гамаш в очередной раз исполнился уверенности, что он женился не на ровне и что жена выше его. Нет, не в социальном плане. И не в научном. Но он никак не мог отделаться от подозрения, что ему очень-очень повезло.
Арман Гамаш знал, что везение сыграло немалую роль в его жизни, но ни одна из этих удач и в сравнение не могла идти с той, что он уже тридцать пять лет влюблен в одну женщину. Если, конечно, не считать необыкновенным везением тот факт, что она тоже была влюблена в него.
И вот она посмотрела на него своими голубыми глазами:
– Вообще-то, я думала о вернисаже Клары.
– Да?
– Скоро нужно идти.
– И верно. – Гамаш взглянул на часы. Было пять минут шестого. Прием в музее по случаю открытия персональной выставки Клары Морроу начинался в пять и должен был закончиться в семь. – Как только появится Дэвид.
Их зять опаздывал уже на полчаса, и Гамаш посмотрел с балкона в гостиную. Его дочь Анни сидела там с книжкой, а напротив нее расположился заместитель Гамаша Жан Ги Бовуар и трепал Анри за громадные уши. Немецкая овчарка Гамашей обожала такие ласки. Анри разомлел, на его щенячьей морде застыла глупая улыбка.
Жан Ги и Анни игнорировали друг друга. Гамаш усмехнулся. Что ж, по крайней мере, они не швыряли друг в друга оскорбления или что потяжелее.
– Может быть, поедем? – предложил он. – Дэвиду можно позвонить на сотовый, чтобы ехал прямо в музей.
– Подождем еще несколько минут.
Гамаш кивнул и взял журнал, потом медленно опустил его:
– Ты хочешь сказать что-то еще?
Немного поколебавшись, Рейн-Мари улыбнулась:
– Я вот думала, как ты относишься к этому вернисажу. Уж не специально ли ты тянешь время?
Арман удивленно поднял брови.
Жан Ги Бовуар трепал Анри за уши и смотрел на молодую женщину, сидевшую напротив него. Он знал ее вот уже пятнадцать лет, с тех пор как новичком появился в отделе по расследованию убийств, а она была еще девчонкой. Неловкой, застенчивой, упрямой.
Он не любил детей. И уж точно не любил умненьких тинейджеров. Но он заставлял себя полюбить Анни Гамаш, хотя бы по той причине, что она была дочерью его босса.
Заставлял, заставлял, заставлял. И наконец…
Он добился своего.
Теперь ему было под сорок, ей под тридцать. Она была адвокатом. Замужем. По-прежнему оставалась неловкой, застенчивой, упрямой. Но он прилагал столько усилий, чтобы полюбить ее, что перестарался. Он видел, как она смеется с неподдельной искренностью, видел, как она слушает скучнейших людей так, будто они интереснейшие собеседники, которых она искренне рада видеть и которые для нее важны. Он видел, как она танцует, размахивая руками и запрокинув голову. Как светятся ее глаза.
И как-то раз он задержал ее руку в своей. Всего один раз.
В больнице. Он вернулся из далекого далека, продрался сквозь боль и темень к этому незнакомому, но доброму прикосновению. Он знал, что это не его жена Энид – у той была птичья хватка, ради которой не стоило возвращаться.
Эта рука была большая, уверенная, теплая. И она звала его назад.
Он открыл глаза и увидел Анни Гамаш, глядящую на него с такой тревогой. «Почему она здесь?» – удивился он. А потом понял почему.
Потому что нигде больше она не могла быть. Не было другой больничной кровати, у которой она могла бы сидеть.
Потому что ее отец был мертв. Убит в перестрелке на заброшенной фабрике. Бовуар собственными глазами видел, как его убили. Видел, как пуля попала в него. Как он подскочил и свалился на цементный пол.
И остался недвижим.
И вот теперь Анни Гамаш держит его за руку в больнице, за неимением той руки, которую она хотела бы держать.
Жан Ги Бовуар снова открыл глаза и посмотрел на Анни Гамаш, такую печальную. Он почувствовал, как у него разрывается сердце. Потом он увидел что-то еще.
Радость.
Никто никогда не смотрел на него таким взглядом. С нескрываемой и безграничной радостью. Анни посмотрела на него так, когда он открыл глаза.
Он попытался что-то произнести, но не смог. Однако она правильно поняла, что он хотел сказать.
Анни наклонилась над ним, и он ощутил ее аромат. Слабый цитрусовый, чистый и свежий. Не то что навязчивый, терпкий запах духов Энид. Анни пахла, как лимонная роща летом.
– Папа жив, – прошептала она ему на ухо.
И тут он почувствовал смущение. В этой больнице его ждало множество унижений – от судна и подгузников до обмывания губкой. Но ни одно из них не было таким личным, таким ранящим, таким предательским, как то, что произвело его тело в тот момент.
Он заплакал.
И Анни видела это. И до сего дня ни разу об этом не упомянула.
К неудовольствию Анри, Жан Ги перестал трепать его за уши и привычным жестом положил одну руку на другую.
Так у него возникало ощущение, будто рука Анни лежит на его руке.
Большей близости между ними не было. Между ним и замужней дочерью его босса.
– Твой муж опаздывает, – сказал Жан Ги и услышал в своем голосе обвинительную нотку. Упрек.
Анни очень медленно опустила газету и уставилась на него:
– На что ты намекаешь?
На что он намекает?
– Из-за него мы тоже опоздаем.
– Тогда езжайте. Мне все равно.
Он зарядил пистолет, поднес к своему виску и умолял Анни нажать на спусковой крючок. И теперь он чувствовал, что слова больно бьют. Режут. Проникают вглубь и взрываются.
«Мне все равно».
Он понял, что эта боль почти успокаивает. Возможно, если бы он вынудил Анни сделать ему еще больнее, то вообще бы потерял чувствительность.
– Послушай… – Анни подалась вперед и заговорила мягче. – Мне жаль, что у вас так получилось. Я имею в виду, что ты расстался с Энид.
– Ну что ж, такое случается. Ты как адвокат должна это знать.
Она посмотрела на него пытливым взглядом, таким же, как у ее отца, и кивнула:
– Случается. – Она немного помолчала. – Наверное, в особенности после того, что с тобой произошло. Такое заставляет задуматься о жизни. Хочешь поговорить об этом?
Поговорить об Энид с Анни? Обо всех этих жутких дрязгах, мелочных оскорблениях, шрамах и царапинах? Одна эта мысль вызывала у него отвращение, и Анни, вероятно, увидела это. Она откинулась назад и покраснела, словно он ударил ее по щеке.
