История, которую рассказал Франсуа Маруа про Магритта, не была уникальной. Мужчина и женщина, сидящие здесь в гостинице, оба были Магриттами. Они сражались за то, чтобы их услышали и заметили, чтобы их уважали и приняли.
Нелегкая жизнь для кого угодно, не говоря уже о людях чувствительных, какими являются художники.
Гамаш подозревал, что такая жизнь порождает страх. А из страха рождается злоба и со временем столько ненависти, что кончается все это мертвой женщиной в саду.
Да, Арман Гамаш сочувственно относился к художникам. Но он не заблуждался насчет того, на что они способны. На великие творения и великие разрушения.
– Когда Лилиан уехала из Монреаля? – спросил Бовуар.
– Не знаю. И меня это не волнует.
– А вас взволновало, когда она вернулась? – спросил Бовуар.
– А вас бы такое не взволновало? – Полетт сердито уставилась на Бовуара. – Я держалась от нее подальше. Мы все знали, что она сделала и на что способна. С такими людьми лучше не иметь дела.
– «Он естествен во всех своих проявлениях – творит произведения искусства так же легко, как отправляет физиологические потребности», – сказал Норман.
– Что-что? – переспросил Бовуар.
– Это слова из одной ее рецензии, – сказала Полетт. – Благодаря им она приобрела популярность. Новостные агентства подхватили эти слова, и ее рецензия стала широко известна.
– О ком это было сказано? – спросил Бовуар.
– Вот что забавно, – сказала Полетт. – Все помнят эту цитату, но о художнике давно забыли.
И Бовуар, и Гамаш знали, что это неправда.
«Он естествен во всех своих проявлениях – творит произведения искусства так же легко, как отправляет физиологические потребности».
Умно сказано, почти что комплимент. Но какая в нем уничижительная сила!
Кто-то не забыл эту рецензию.
Художник, о котором это было написано.
Глава седьмая
Арман Гамаш и Жан Ги Бовуар спустились с широкой веранды гостиницы на дорожку.
День стоял жаркий, и Бовуару хотелось пить.
– Выпьем? – предложил он шефу, зная, что это совершенно безопасное предложение.
Но Гамаш его удивил:
– Через несколько минут. Сначала мне нужно сделать кое-что.
Они остановились на грунтовой дороге. День из теплого становился почти жарким. Некоторые из ранних белых ирисов на клумбах вокруг деревенского луга раскрылись полностью, подготовились еще несколько. Они почти взрывались, обнажая свою черную сердцевину.
Бовуару это казалось подтверждением его мыслей. Если присмотреться, внутри всего живого, каким бы прекрасным оно ни было, всегда найдется червоточина.
– Мне представляется любопытным, что Норман и Полетт знали Лилиан Дайсон, – сказал Гамаш.
– Почему? – спросил Бовуар. – Разве вы не рассчитывали на это? Ведь все они – одна тусовка. Что двадцать лет назад, что несколько месяцев. Было бы удивительно, если бы они не знали друг друга.
– Верно. Мне вот что представляется любопытным. Ни Франсуа Маруа, ни Андре Кастонге не признались, что знают ее. Как могло получиться, что Норман и Полетт ее знают, а Маруа и Кастонге – нет?
– Может, они вращались в разных кругах, – предположил Бовуар.
Они шли от гостиницы к холму за деревней. Бовуар снял пиджак, но старший инспектор остался в своем. Чтобы он разделся до рубашки – для этого должно было припекать по-настоящему.
– В мире искусства Квебека не так уж много кругов, – сказал Гамаш. – Пусть торговцы не заводят личную дружбу со всеми, но они наверняка знают о существовании почти всех. Если не сегодняшнюю, то уж Лилиан двадцатилетней давности, в ее бытность критиком, они должны были знать.
– Значит, они солгали, – сказал Бовуар.
– Вот это я и хочу выяснить. А тебя я попрошу посмотреть, как идут дела в оперативном штабе. Давай-ка встретимся с тобой в бистро… – Гамаш посмотрел на часы, – минут через сорок пять.
Они расстались, Бовуар постоял, глядя, как шеф уверенной походкой поднимается на холм.
Сам же Бовуар через деревенский луг направился в оперативный штаб. Он замедлил шаг, потом свернул направо и сел на скамью.
– Привет, недоразвитый.
– Привет, старая пьяница.
Рут Зардо и Жан Ги Бовуар сидели бок о бок, между ними лежал черствый батон. Бовуар отломил кусочек и бросил на траву, где в ожидании собрались дрозды.
– Ты что это делаешь? Это же мой ланч.
– Мы оба знаем, что вы много лет не едите ланч, – отрезал Бовуар.
Рут хмыкнула:
– Верно. Но все равно за тобой теперь еда.
– Куплю вам попозже пива.
– Так что это вы опять приперлись в Три Сосны? – Рут кинула еще булки птицам.
– Убийство.
– Ах, это.
– Вы не видели ее вчера на вечеринке? – Бовуар протянул Рут фотографии мертвой женщины.
Она просмотрела их и вернула:
– Не-а.
– Что это была за вечеринка?
– Барбекю? Слишком много народа. Слишком много шума.
– Но бесплатная выпивка, – сказал Бовуар.
– Бесплатная? Merde. Значит, я напрасно наливала себе тайком. Но все равно, когда воруешь – интереснее.
– Ничего необычного не случилось? Какие-нибудь разборки? Громкие голоса? Столько выпивки – неужели никто не поссорился?
– Разве выпивка ведет к ссорам? Откуда ты это взял, пустоголовый?
– Значит, ничего необычного вчера вечером не произошло?
– Я ничего такого не видела. – Рут оторвала еще кусок батона и швырнула толстому дрозду. – Прими мое сочувствие в связи с твоим разводом. Ты ее любишь?
– Мою жену? – Бовуар не понял, что навело Рут на этот вопрос. Действительно ли она переживает за него или просто не обладает ощущением личных границ? – Я думаю…
– Нет, я не про жену спрашиваю. Про другую. Такую простенькую.
Бовуар почувствовал, как сердце у него екнуло, а кровь отлила от лица.
– Вы пьяны, – сказал он, вставая.
– И еще я сварлива, – кивнула Рут. – Но к тому же я права. Я видела, как ты смотришь на нее. И кажется, я знаю, кто она. Ты попал в беду, молодой мистер Бовуар.
– Вы ничего не знаете.
Он пошел прочь, стараясь не перейти на бег. Заставлял себя двигаться неторопливо, размеренно. Правой, левой. Правой, левой.
