Женщина покачала головой и поморщилась. На ней была широкая юбка и обтягивающая футболка, шарфы на шее и на плечах, в ушах сережки размером с колесо, а на всех пальцах сверкали кольца.
В другом месте и в другое время ее сочли бы цыганкой. Но здесь ее принимали за того, кем она и была, – художницей средней руки.
Ее муж, тоже художник, облаченный в вельветовые брюки и поношенный пиджак, с щегольским шарфом на шее, отвернулся от картины:
– Ужасно.
– Бедняжка Клара, – согласилась его жена. – Критики ее растерзают.
Жан Ги Бовуар, стоявший рядом с художниками спиной к картине, повернулся и взглянул на нее.
На стене среди скопления портретов висело самое большое полотно. Три женщины, все очень старые, стояли тесной группкой и смеялись.
Они смотрели друг на друга, прикасались друг к другу, держали друг друга за руки, их головы соприкасались висками. Что бы ни было причиной их смеха, они делили его между собой. Как они поделили бы и любое несчастье. Что бы ни случилось, они естественно разделили бы это между собой.
Эта картина говорила о чем-то большем, чем радость, даже большем, чем любовь, – она говорила о близости.
Жан Ги быстро повернулся к ней спиной. Он не мог смотреть на это полотно. Он принялся обшаривать зал взглядом, пока снова не нашел ее.
– Ты посмотри на них, – сказал человек с шарфом, разглядывая картину. – Не очень привлекательные существа.
Анни Гамаш находилась по другую сторону переполненной галереи, рядом с мужем Дэвидом. Они слушали какого-то старика. Взгляд у Дэвида был рассеянный, незаинтересованный. А у Анни сверкали глаза. Очарованная, она впитывала все, что видела и слышала.
Бовуар ощутил укол ревности – он хотел, чтобы таким же вот взглядом она смотрела на него.
«На меня, – отдал он ей телепатический приказ. – Смотри на меня».
– Да еще и смеются, – не унимался человек с шарфом, неодобрительно глядя на портрет трех старушек. – Тут нет никаких полутонов. С таким же успехом она могла написать клоунов.
Его спутница хохотнула.
В другом конце зала Анни Гамаш прикоснулась пальцами к руке мужа, но он, казалось, и не заметил этого.
Бовуар легонько прикоснулся одной своей рукой к другой. Вот что он бы почувствовал.
– А, вот вы где, Клара, – сказала старший куратор музея. Она взяла Клару за руку и отвела от Мирны. – Поздравляю. Это настоящий триумф!
Клара достаточно хорошо знала художников, чтобы понимать: на то, что они называют триумфом, другие люди вполне могут и не обратить внимания. И все же это было лучше пинка под задницу.
– Правда?
– Absolument
[10]
. Людям нравится.
Женщина восторженно обняла Клару за плечи. Ее очки представляли собой маленькие прямоугольники. Клара подумала, что, наверное, весь мир старшего куратора навечно искривлен чем-нибудь вроде астигматизма. Волосы у женщины были короткие и прямые, как и ее одежда. Она была невероятно бледна. Этакая ходячая инсталляция.
Но она была добра и нравилась Кларе.
– Очень мило, – сказала куратор, отходя на шаг назад и оценивая новый наряд Клары. – Мне нравится. Настоящее ретро, настоящий шик. Вы похожи… похожи… – Она покрутила руками, пытаясь вспомнить подходящее имя.
– На Одри Хепберн?
– C’est ça!
[11]
– Куратор хлопнула в ладоши и рассмеялась. – Вы наверняка зададите новый стиль в моде.
Клара тоже рассмеялась и немного влюбилась в куратора. В другом конце зала она увидела Оливье. И как всегда, Габри рядом с ним. Но если Габри увлеченно разговаривал с каким-то незнакомцем, то Оливье смотрел куда-то сквозь толпу.
Клара проследила за направлением его взгляда – оказалось, что смотрит он на Армана Гамаша.
– Ну так кого вы здесь знаете? – спросила куратор, обнимая Клару за талию.
Прежде чем та успела ответить, женщина начала показывать на разных людей в толпе.
– Их вы, вероятно, знаете. – Она кивнула на пару средних лет рядом с Бовуаром. Похоже, они обсуждали картину «Три грации». – Это команда из мужа и жены. Норман и Полетт. Он делает наброски, а она прорабатывает детали.
– Так работали мастера Ренессанса – в команде.
– Вроде того, – сказала куратор. – Но скорее как Христо и Жанна-Клод
[12]
. Редко встречаются два художника, которые могут работать в таком согласии. Они и в самом деле очень хороши. И я вижу, они в восторге от ваших работ.
Клара не была с ними знакома, но подозревала, что сами они никогда бы не использовали слово «восторг».
– А это кто? – спросила Клара, показывая на почтенного пожилого человека рядом с Гамашем.
– Франсуа Маруа.
У Клары округлились глаза, и она обвела взглядом зал. Почему народ не осаждает знаменитого торговца произведениями искусства? Почему с месье Маруа говорит только Арман Гамаш, который даже и не художник? Если у этих вернисажей и была какая-то цель, то никак не воздать должное художнику, а скорее завязать полезные знакомства. И в этом смысле более полезного человека, чем Франсуа Маруа, трудно было себе представить. Но тут Клара поняла, что многие в этом зале даже не знают, кто он такой.
– Как вам, наверное, известно, он почти никогда не приходит на выставки, но я дала ему каталог, и он сказал, что ваши работы просто потрясающие.
– Правда?
Даже с учетом того, что среди людей искусства слово «потрясающий» имело гораздо меньшую цену, чем среди людей нормальных, это все равно можно было считать комплиментом.
– Франсуа знаком со всеми, у кого есть вкус и деньги, – сказала куратор. – Это большая удача. Если ему понравятся ваши работы, то успех вам обеспечен. – Куратор пригляделась внимательнее. – Я не знаю человека, с которым он разговаривает. Видимо, какой-то профессор, знаток истории искусства.
Прежде чем Клара успела сказать, что этот человек никакой не профессор, Маруа повернулся от портрета к Арману Гамашу. На его лице застыло изумленное выражение.
Что он такое увидел и что это значит?
– А вон там, – сказала куратор, показывая в другую сторону, – Андре Кастонге. Еще одна важная персона.
Взгляд Клары остановился на фигуре, хорошо известной в квебекском мире искусства. Если Франсуа Маруа был замкнут и нелюдим, то Андре Кастонге был всегда и везде, серый кардинал квебекского искусства. Месье Кастонге, чуть моложе Маруа, чуть выше, чуть тяжелее, был окружен кольцом людей. Внутренний кружок составляли критики различных влиятельных газет. Дальше стояли менее известные галеристы и критики. А в наружной части кольца толклись художники.
