Чистая правда. И все же общее впечатление, оставшееся у меня от этой поездки по Пакистану, предпринятой на закате президентского правления Джорджа Буша-младшего в Соединенных Штатах, было не из лучших: повсеместное запустение и грозящий государственный крах. Я посетил Пакистан, когда Буш еще только пришел к власти, восемью годами ранее, – и с тех пор не произошло никаких положительных перемен. Поскольку во внешней политике Буша уделялось пристальное внимание Пакистану и его государственной устойчивости, отсутствие улучшений свидетельствовало: стратегия Буша порочна. Порочным оказалось и выделение средств на войну с Ираком – войну, которую поначалу одобрял и я сам. Разумеется, мне вовсе не было нужды снова являться в Пакистан, чтобы понять нечто столь очевидное. За истекшие годы я время от времени посещал Ирак и Афганистан – и сообщал о царившем там хаосе. Собственными глазами увидеть подобный политический провал, убедиться в том, что и восемь лет спустя Пакистан остается уязвим в случае мятежа, значило столкнуться с новыми, уже неоспоримыми фактами.
Путешествовать по Пакистану значило понять, почему Соединенные Штаты никогда не могли бы контролировать столь необъятные исторические процессы, как будущее цивилизованного народа, насчитывающего 172 млн человек и обитающего в другом полушарии. Как величайшая держава, Америка обязана хотя бы стараться помочь там, где это возможно. Америка по уши увязла в Афганистане и Пакистане после террористического акта, случившегося 11 сентября 2001 г. Если бы Соединенные Штаты сумели в грядущие годы принести Афганистану достаточное спокойствие, это всего лишь объединило бы регионы Индийского океана и Средней Азии трубопроводами, – и в итоге больше бы выиграл Китай, чем США. Иными словами, в развитии Гвадарского порта облик будущего геополитического мира проступает явственнее, чем в охоте на Усаму бен Ладена.
Развалины города Мохенджо-Даро (буквально «Холм мертвых»), процветавшего в бронзовом веке, высятся неким овеществленным упреком всему окружающему и его обобщенным историческим символом. Некогда Мохенджо-Даро был богат и великолепен. Это лишь снова заставляет думать об угрюмой, полунищей цивилизации, существующей в Индском поречье ныне, – особенно потому, что руины подчеркивают незапамятную древность этой долины и ее способность возрождаться вновь и вновь. Многочисленные квадратные и овальные оттиски на кирпичах поражают геометрической безупречностью. Мохенджо-Даро и расположенная выше по течению Хараппа были двумя крупнейшими городами Индской, или Хараппской, цивилизации. Джозеф А. Тейнтер, американский историк и антрополог, описывает Хараппскую культуру как «централизованное общество, в котором государство контролировало многие стороны повседневной жизни: помол зерна, обжиг кирпичей и гончарных изделий, предназначенных на продажу, заготовку поленьев и хвороста, постройку жилищ» [23]. Несколько иначе считает Бартон Штейн, исследующий южноазиатскую историю: он считает хараппские города, подобные Мохенджо-Даро, своего рода «ядрами сложных племенных объединений, а не единых государств» и полагает, что каждый город служил «вратами», которые вели в сельскохозяйственную глубинку страны [24]. В любом случае жестких государственных границ, подобных нынешним, скорее всего, не существовало – даже когда обширнейший край от Белуджистана до Гуджарата – читайте: от Южного Афганистана до Северной Индии – сделался единой страной.
На протяжении всего XX столетия в Мохенджо-Даро велись раскопки. Обнаружилось около 110 тыс. кв. м замысловатой кирпичной кладки, образовывавшей настоящие лабиринты. Изжелта-бурые и розоватые кирпичи – тонкие, словно сухарики, – легли на свои места 5000 лет тому назад и обозначили очертания домов, улиц, каналов. Раскопки вскрыли только одну десятую площади древнего города на индском берегу – вероятно, в свое время величайшего в мире, занимавшего площадь вдвое большую, чем Лондон, бывший под властью римлян [25]. Лица фигурок, выставленных в местном темном и скромном музее, куда я забрел на несколько минут, спасаясь от зноя, явно похожи на шумерские изображения: коротко подстриженные бороды, узкие раскосые глаза. Часть шумерского народа пересекла Иранское нагорье и пустыни Белуджистана, чтобы переселиться сюда из Междуречья около 4500 г. до н. э. [26].
Я вернулся к руинам, желая снова поглядеть на буддийскую ступу: монументальную постройку, сооруженную в Кушанский период II в. – то есть спустя 16 столетий после падения Мохенджо-Даро. Ступа возносится над развалинами так величественно, словно в мире нет и не было строения выше ее. Подумалось: а кому, собственно говоря, нужны Эмпайр-стейт-билдинг или Дубайская башня, коль скоро можно глядеть на эту чудесную ступу? Не имея отношения к цивилизации бронзового века, ступа выглядит среди останков Мохенджо-Даро совершенно уместно и естественно, похожая на скульптуру, выполненную Генри Муром, подчеркивающая симметрию и опрятную угловатость раскопанных руин, потрясающая откровенной, пронзительной своей человечностью. Ступу воздвигли кушаны – самый восточный из индоевропейских народов. Кушанская династия правила значительной частью Северной Индии, Пакистана, Афганистана и Средней Азии в первые столетия христианской эры; она славилась веротерпимостью и синкретизмом: в кушанский пантеон включались божества эллинские, древнеримские, персидские, индийские. Хороший пример того, что космополитизм, обычно связываемый с Индийским океаном, ни в коем случае не ограничивается просторами вод и пределами побережий.
К северу от Мохенджо-Даро находятся город Ларкана и селение Гари-Худа-Бакш, где высится фамильный мавзолей Бхутто. Это одна из откровенно феодальных пакистанских областей. По словам журналистки Мэри-Энн Уивер, «[богатые] семьи обитают в усадьбах, обнесенных высокими стенами, оберегаемых ружейными стволами; землевладельцы сплошь и рядом – звери, а земледельцы – крепостные; женщины носят чадру и живут на своей, особой половине дома, пока мужчины поглощают виски и стреляют фазанов» [27]. Белые купола мавзолея делают его заметным издалека, через чередующиеся полосы пустошей и крестьянских полей, на которых трудятся терпеливые ослики и могучие азиатские буйволы. По ближайшем рассмотрении цветные узоры на огромной гробнице были неровны, штукатурка и засохшие белила неряшливо пятнали растрескавшийся голубой фаянс. Стены были сплошь заклеены ветхими плакатами, изображавшими отца и дочь, Зульфикара и Беназир; портреты Беназир особенно выделялись; выходило, что усыпальница – священное для мусульман место – усеяна ликами сотворенных кумиров. А от мавзолея и в самом деле веяло суфийским и шиитским духом. Окруженная колоннами могила Зульфикара-Али-Бхутто напоминала гробницу аятоллы Хомейни (Южный Тегеран), куда правоверные приходят пообедать в тишине и провести целый день, сидя на вышитых ковриках. Здесь не замечалось никакой работы садовника или декоратора. Там и сям разбросаны плиты фамильных надгробий. Молитвенный зал казался скромным, захолустным. Беназир Бхутто получила образование в Гарварде и Оксфорде, однако ничего западного в этом мавзолее не ощущалось. Здесь властвовало простонародье, здесь оно было желанно. Вокруг гроба, скрывавшего прах Беназир, восседали бородатые старики, осыпавшие розовыми лепестками крышку, на которую возложили ковер-другой: настоящее надгробие соорудят попозже. Продавались медальоны и плакаты с портретами Беназир; новобрачные приходили к ее гробу, чтобы принести обет супружеской верности.
