«Моди – не царь Ашока», – сказал мне Ханиф Лакдавала, мусульманин, возглавляющий одну из НПО, которые защищают права человека. Лакдавала вел речь о войне, разразившейся в III в. до н. э., когда Ашока, повелитель империи Маурьев, разгромил Калингу – царство, находившееся на восточном индийском побережье. Воины Ашоки уничтожили 100 тыс. мирных жителей Калинги. Это избиение безвинных настолько потрясло Ашоку, что он бесповоротно отказался от любых очередных завоеваний и всю свою дальнейшую жизнь посвятил проповеди миролюбия и заботам о благоденствии подданных.
Моди причиталась польза сомнения. Ведь мог же он, хотя бы втайне, испытывать угрызения совести! Громко признать вину значило пожертвовать своим положением в индусском националистическом движении. Обитая в индийской политической среде, немногие позволяют себе такую роскошь, как ошибки. По единодушному свидетельству разных людей, сразу после мятежа Моди заперся в кабинете и маниакально занялся вопросами экономического развития, позволяя себе спать не более четырех часов в сутки, вставая с постели – по его собственному признанию – в пять утра, чтобы прочитать электронные письма и местные газеты. Он посетил примерно 3000 из 7000 гуджаратских деревень – создавая себе добрую репутацию среди сельчан, проверяя, хорошо ли работает на местах государственная бюрократия, предоставляя рядовому чиновнику – чаще и больше остальных имеющему дело с простыми гражданами – широкую свободу действий под лозунгом: «Управляйте меньше, направляйте больше». Как сказал мне Атул Тандан, ректор Института экономического управления Мудра в Ахмадабаде: «Следует отделять политические взгляды Моди от его управленческих способностей. Моди неподкупен и бескорыстен, а потому добивается успехов: люди уверены, что каждое его решение преследует разумную и выгодную цель». И в самом деле, даже многие мусульмане уважают Моди за его достижения: к примеру, верховный министр покончил в индусских общинах с азартными играми и преступным вымогательством, от которых буквально стонут мусульманские кварталы.
Я по-прежнему полагал, что Моди сумел бы выразить сожаление о злодействах, случившихся в 2002 г., множеством средств – прямых и непрямых, – не признавая своей вины открыто. Но Моди оставался равнодушен к этому вопросу и не использовал ни единой из многих открывавшихся ему возможностей покаяться. Макиавеллизм? Сначала и пальцем не пошевелить, чтобы остановить события 2002 г., которые множество беспристрастных наблюдателей назвали методическим кровавым погромом. И немедленно заняться вопросами развития, когда насилие уже сыграло нужную роль: упрочило существующую власть и сосредоточило на себе все внимание политических противников. Макиавелли, чьи труды либо читаются поверхностно, либо толкуются превратно, отнюдь не одобрил бы этого. Макиавелли утверждал, что во имя положительного общего итога нужно действовать с наименьшей жестокостью, поэтому жестокость избыточную по сравнению с абсолютно необходимой нельзя, как выразился Макиавелли, считать полезной или числить доблестью.
«Я выходец из бедной семьи, – объявил Моди. – Стань я учителем, семья только порадовалась бы. Но я примкнул к национальному патриотическому движению, к РСС, – а там человек приносит многое в жертву общему делу. Я пошел в прачараки, сделался чем-то вроде индусского священнослужителя-аскета, облаченного в белое. Моя индуистская философия: терроризм – враг человеколюбия». Следовало полагать, он говорил об исламском терроризме, ответственном за бо́льшую часть массовых кровопролитий, случающихся в Индии. Моди сравнил себя с Махатмой Ганди: «Пока правили британцы, много людей боролось за независимость, и Ганди превратил их борьбу в массовое движение. А я превратил экономическое развитие в психологию массового движения». Слова Моди эхом раскатывались по безлюдному кабинету. «Есть телефонный номер, по которому звонят бесплатно, слышат запись моего голоса, оставляют жалобы на действия властей, а соответствующий административный отдел обязан выяснить положение вещей и отреагировать в течение недели».
Он перечислил свои достижения: современные шоссе, частные железные дороги с двухъярусными грузовыми платформами в подвижном составе, 50 тыс. км оптоволоконного кабеля, 2200 км газопровода, 1400 км водопровода, снабжающего питьевой водой 7000 деревень; круглосуточное непрерывное электроснабжение в сельской местности; Гуджарат – первый индийский штат, в котором имеются частные морские порты, существуют два тупиковых склада для сжиженного природного газа и строятся еще два. Статистика и перечни звучали ритмически, явно завораживая Моди. Все у него сводилось к цифрам.
Он упомянул о заводе, который построит в Гуджарате компания Tata Motors: несколько тысяч работников будут производить «нано» – самый дешевый автомобиль на свете ценой 2500 долларов. Заманить в Гуджарат компанию Tata Motors – вероятно, почтеннейшую из всех индийских фирм – было со стороны Моди немалым подвигом, и об этом по всему Ахмадабаду кричали доски объявлений. Вокруг Моди складывается культ личности. «Слишком долго целое побережье оставалось под мумбайским игом, – сказал Моди. – Теперь богатство начинает возвращаться в Гуджарат. Гуджарат станет средоточием связей между Западом и Востоком, тянущихся от Африки до Индонезии».
Он предельно увлечен своим делом – насколько я способен судить, личной жизни у Моди нет. Он излучает силу и властность. Да разве мог такой человек оставаться в стороне от погрома, грянувшего в 2002-м?
Многие индусы – все до единого люди просвещенные и по воспитанию космополиты, – многие мусульмане и несколько иностранных писателей говорили мне: в личности Моди различимо фашистское начало. София Хан, защитник прав человека, заявила напрямик: «Это фашист. Мы, мусульмане, для него не существуем. Наши кварталы и общины зовут “маленькими Пакистанами”, а индусы обитают в кварталах, где есть и роскошные магазины, и современные кинотеатры».
Фашист ли Моди? Мне кажется, по тщательном размышлении следует ответить «нет». На нас чересчур влияют образы вождей, появлявшихся в предыдущие исторические эпохи. Но задать этот вопрос не лишне: мы лучше уясним себе опасность, которую может представить собой Моди. Фашизм, по словам ученого Уолтера Лакера, является во многих обликах – правда, классический фашизм, та его разновидность, что возникла в Европе в первой половине XX столетия, зародилась в итоге военного поражения – или в результате пирровой победы [12]. «Фашизм – “антидвижение”: он способен определить себя лишь используя те самые понятия, против которых выступает, – пишет Хуан Х. Линц, бывший профессор политологии при Йельском университете. – В лютой ненависти к “сливкам общества” и космополитам фашизм делается гораздо бо́льшим, чем просто национализм». Моди слишком вяло ненавидит элиту, и его стремление создать развитую инфраструктуру, чтобы привлечь деловых людей, по сути своей положительно. Помимо того, фашизму свойствен определенный стиль – «хоровые песни, церемонии, черные и коричневые рубахи», вскружившие голову стольким молодым людям между двумя мировыми войнами. Фашизму присуща романтическая притягательность, которую нельзя понять, обращаясь лишь к идеологии. Фашисты одержимы стремлением к жестокости и мужественности, они славят воинскую доблесть и ставят действие превыше разума и рассудка. Действуй! – и наплюй на последствия. Между мировыми войнами все фашистское – униформа, походы, марши, сборища, песни – свидетельствовало о почти оргиастической любви к коллективу – или партии – и, как следствие, о ненависти к человеческой личности [13]. Поскольку демократия защищает права каждого отдельного человека, фашизм неизбежно антидемократичен. В самом деле, обычно фашизм приходит, возглавляемый авторитарным предводителем – одновременно беспощадным и мистически обаятельным. Итоги поистине ужасающи. Румынская Железная гвардия, венгерские Скрещенные стрелы, хорватские усташи – все они лицемерно прикрывались православием или католицизмом, а закончили самыми чудовищными злодеяниями по отношению к евреям и сербам. Невзирая на поражение стран Оси, невзирая на технологии, сулящие контроль над обществом, тяга к фашизму не исчезла [14]. Такое явление, как Моди, свидетельствует, что вопреки мыслям, высказанным в блистательной статье Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории» (1989), битва идей продолжается – даже если географические соображения, когда-то ее питавшие, развеялись.
