– Вы не извольте беспокоиться, ваша светлость! – самым убедительным тоном произнес Фигаро. – Граф поехал из Питера в Москву в сопровождении своего приятеля, очень надежного господина, тот на государственной службе состоит… Должно быть, граф скоро в деревню прибудет. А везу я его нареченную невесту, княжну Татьяну Павловну Головину, дочь сенатора и вашего дальнего родственника.
– У меня голова кругом от твоих вечных фокусов… – призналась растерянная и в то же время обрадованная графиня. – Я и не знала, что у Павла имеется дочь… Как же это у них так быстро сделалось с Евгением?
Слуга очень коротко поведал о встрече ее сына с Татьяной, о внезапно возникшем между ними чувстве, а также о том, что Евгений, находясь под формальным арестом, отправил бежавшую за ним невесту обратно к родителям в Петербург.
– И пришлось мне пойти против воли господина графа, – без тени угрызений совести заявил Вильгельм. – Помилуйте, куда это годится? Кто так женится? Жених шесть лет просидит в медвежьем углу, а невеста что же? В Петербурге на балах щеголей немало! Так господин граф холостяком и останется. И повез я княжну прямиком к вам, в деревню! Под ваше покровительство, стало быть…
– Ух, рыжий черт! Пройдоха ты этакий! Я всегда в тебя верила! – восторженно воскликнула графиня Шувалова. Опершись на руку польщенного Вилима, она легко, по-молодому, спрыгнула на землю и поспешила к карете. Графиня распахнула дверцу и без всяких церемоний протянула руки невесте сына: – Вот вы где от меня прячетесь! Дайте же взглянуть старухе, порадоваться на вас! Танечка! Подите сюда, я вас обниму… Не бойтесь меня, я буду вам как мать… Послал Господь такую красавицу дочку на старости лет! Милостив ко мне Творец, милостив не по моим заслугам!
Подоспевший Вилим молча дивился тому, на какие бурные изъявления нежности оказалась способна его госпожа, всегда такая резкая, жесткая в своих поступках и мнениях. Он едва ее узнавал – даже суровое лицо графини, иссеченное морщинами пережитого страдания, вдруг сделалось свежее и моложе. Его черты смягчились, глаза мягко сияли.
Татьяна, всю дорогу храбрившаяся, но с трепетом ожидавшая этой встречи, которая решала ее судьбу, молча бросилась в объятия будущей свекрови. Внезапно девушка расплакалась. Слова Прасковьи Игнатьевны о том, что та станет ей матерью, вызвали в ее памяти недавние сцены петербургской домашней жизни. Ее собственная мать в последнее время совершенно к ней охладела, смотрела сквозь Татьяну, словно не замечая ее, не находила для нее ни единого ласкового слова. Девушка, не понимавшая причин такой перемены, страдала молча и не плакала, даже когда слезы подступали к самому горлу. Волю чувствам она дала только сейчас.
– Будьте мне матерью, – прошептала она, пряча голову на груди у Прасковьи Игнатьевны. – Кроме вас и Евгения, у меня никого больше нет…
Глава четвертая
Три диплома Сорбонны стоят одной рекомендации московского пекаря. – Бродячие актеры на Хитровом рынке. – Холера морбус собирает первый урожай
Глеб Белозерский прибыл в Москву еще неделю назад. Дилижанс довез его до почтовой станции на Мясницкой. Отсюда было рукой подать до дома отца, откуда в тринадцатом году они с нянькой Евлампией так спешно уехали, можно сказать, сбежали. Тогда тоже стоял сентябрь. Накрапывал мелкий дождь, и порывистый ветер осыпал нанятую кибитку разноцветными листьями. «Время – деньги… Надо быть поспешать», – то и дело бормотал слегка подвыпивший извозчик. Расставаясь с родным домом, Глеб не испытывал никаких сентиментальных чувств, и немудрено – ведь в этом доме его пытались убить. Мальчика душили досада и злость на отца, терзала мысль, что теперь он лишится великолепной библиотеки, где оставалось так много непрочитанных книг. Он оглянулся лишь для того, чтобы помахать рукой заплаканному брату Борису и старому слуге Архипу. Глеб знал, что отец следит за ними с Евлампией из окна, но ни разу не посмотрел наверх, туда, где на втором этаже находился кабинет князя. Борис на прощание свято поклялся брату, что не даст отцу продать библиотеку, но и эта клятва была уже ни к чему. Глеб не собирался возвращаться в отчий дом. Дождь усиливался. Евлампия крикнула извозчику: «Трогай!» Мальчик никогда не чувствовал себя таким одиноким, как в тот день.
…Теперь, семнадцать лет спустя, ноги сами привели Глеба к особняку у Яузских ворот. Здесь ничего не изменилось за минувшие годы. Стены дома были окрашены свежей бледно-розовой краской, того же оттенка, что и прежде. Глеб взглянул на окна кабинета отца. Они были плотно завешены шторами, как и тогда, в последний день. Потом он перевел взгляд на окно своей комнаты. Там висела кокетливая тюлевая занавеска с рюшами. «Комната прислуги», – подумал он и угадал. В их с Борисом комнатах нынче обитала экономка. Когда Борис приезжал на побывку, он жил в отдельном флигеле, прежде называвшемся «гостевым». Илья Романович, не любивший стесняться в своих привычках, счел, что взрослому сыну приличнее и удобнее жить отдельно.
Не успел Глеб взглянуть на библиотечный флигель, как услышал: «Па-асторонись!» Оказывается, он стоял на мостовой и мешал проехать подводе, груженной дровами, свежими, огромными березовыми, дубовыми и осиновыми чурбанами. На дровах сидели двое мужиков в запачканных тулупах и о чем-то громко спорили, выразительно помахивая в воздухе топорами. Телега остановилась у самых ворот дома Белозерских. Возница, бросив вожжи и спрыгнув на землю, раздраженно крикнул седокам: «Угомонитесь вы, псы окаянные! Всю дорогу лаетесь, али это по-христиански?!» Спорщики разом утихли, и возница привычно позвонил в колокольчик, висевший над калиткой. Через какое-то время калитка отворилась, к мужикам вышел старик в белой косоворотке до колен, сгорбленный, седой, как лунь. «Архип! – застучало в висках у Глеба. – Господи! Сколько же ему лет?!»
Дворня на днях торжественно отмечала восьмидесятилетие самого старого слуги в доме Белозерского. По этому поводу князь, в последнее время стесненный в средствах, даже купил в дорогой кондитерской торт в виде русской церкви. Купола на нем были украшены разноцветными кремами, как на Василии Блаженном, колокола отлиты из шоколада, а кресты позолочены. «Вот бесовское попущение! – усмехнулся именинник, увидев роскошный подарок. – Кондитер-то не иначе как еретик, хранцуз или италиянец… Как же мы церковь-то будем кушать? Не слыхал я что-то про такое…» Однако после небольшой богословской дискуссии в людской нашли выход. Кресты с куполов, перекрестившись, сняли, завернули в салфетку, «на память», и отдали имениннику, а торт съели за милую душу. Князь Илья Романович намеревался отправить старика на покой, в Тихие Заводи, но Изольда Тихоновна воспротивилась. «В доме полно бездельников, а вот Архип – нужный человек! Он следит за всеми каминами и печами, содержит их в прекрасном состоянии, вовремя зовет трубочистов, договаривается с мужиками о заготовке дров. Знает, какой печке какие дрова подходят, когда топить, когда вьюшку закрыть, чтобы не угореть… Покорен, неприхотлив, ест как птичка, не слышно его и не видно… Что стар – это верно, но старость хорошему слуге не укор! Шутите вы, князь?! Нет уж, Архип останется!» В конце концов, князь согласился с экономкой, как было почти всегда.
Когда подвода с дровами въехала во двор особняка и старик стал закрывать ворота, Глеб не выдержал. Он подошел совсем близко к отчему дому, что первоначально не входило в его планы, и тихо окликнул Архипа. Тот не сразу признал в нем «маленького барина». Какое-то время старик вглядывался полуслепыми глазами в лицо незнакомого молодого человека, а потом, еще сомневаясь и в то же время постепенно осознавая, кто перед ним стоит, спросил слабым, надтреснутым голосом:
