Он подошел к стене за следующим бисквитом и, приложив некоторые усилия, отодрал его вместе с гвоздем. Аккуратно вытащив гвоздь из центра, он бесстрастно подумал – а не съел ли он первый бисквит вместе с гвоздем? Как глупо! Он бы почувствовал – гвоздь был огромным. Но он чувствовал лишь пустоту в желудке. Должно быть, он был очень голоден. Он задумался, припомнил – вчера он так и не поужинал. Выдался тяжелый день – Китти с самого утра лежала в постели, поедая шоколадные конфеты. Она сказала, что ей «не хватает воздуха» и что она не сможет вынести его присутствия у своего ложа. Он выкупал Джорджа и уложил его спать, а затем и сам прилег на кушетку, чтобы немного вздремнуть перед одиноким ужином. Но он крепко уснул и проснулся только в одиннадцать вечера и обнаружил, что холодильник пуст, – там не было ничего, кроме остатков салата. Им он и поужинал. Кроме того, ему удалось найти на трюмо Китти несколько шоколадных конфет. А сегодня утром он завтракал в городе, торопясь в контору. Но в полдень, беспокоясь о Китти, решил заехать домой и взять жену с собой на ланч. Приехав, он обнаружил дома только записку на подушке. Исчезла и куча белья из шкафа – и еще она оставила инструкции, куда переслать ее чемодан!
«Еще никогда я не был так зверски голоден», – подумал он.
В пять часов, когда приходящая сиделка на цыпочках спустилась вниз, он сидел на диване и пристально разглядывал ковер.
– Мистер Кромвелл?
– Да?
– Миссис Картайн не сможет увидеться с вами за ужином. Ей нехорошо. Она просила передать вам, что кухарка приготовит вам что-нибудь перекусить… и еще что в доме есть свободная спальня для гостей.
– Ей плохо, вы сказали?
– Она лежит в своей комнате. Консультация только что закончилась.
– Что… Что-нибудь решили?
– Да, – тихо сказала сиделка. – Профессор Джеветт сказал, что надежды нет. Мистер Картайн будет жить, но никогда больше не будет видеть, двигаться или думать. Он будет только дышать.
– Только дышать?!
– Да.
Только сейчас сиделка заметила, что возле письменного стола, где, как ей помнилось, раньше рядком висела дюжина забавных круглых предметов – которые, как она предполагала, были каким-то экзотическим украшением, – теперь остался всего один кругляшок. А на тех местах, где раньше были остальные, теперь виднелись лишь маленькие дырочки от гвоздей.
Гарри в недоумении проследил за ее взглядом и затем встал с дивана:
– Думаю, что мне не следует оставаться. Кажется, последний поезд еще не отправился?
Она кивнула. Гарри взял шляпу.
– До свидания, – вежливо сказала она.
– До свидания, – ответил он, не глядя на нее. И, повинуясь бессознательному инстинкту, он остановился на пути к двери, и служанка увидела, как он отодрал от стены последний кругляшок и сунул его в карман.
Затем он открыл дверь и, спустившись по ступенькам, исчез.
V
Через некоторое время белый слой краски на доме Джеффри Картайна пошел на компромисс с солнечными лучами многих июлей и, уступив солнцу, превратился в серый. Он облупился, и огромные лепестки хрупкой старой краски ударились в крайность, подобно престарелому господину, решившему заняться нелепой гимнастикой и упавшему на зеленую траву лужайки у дома, найдя там свою скверную смерть. Колонны, украшавшие фасад, стали полосатыми; с левой стороны дверного косяка упал белый шар, зеленые ставни сначала потемнели, а затем утратили все претензии на собственный цвет.
Дом превратился в один из тех домов, которые чересчур впечатлительные люди стараются обходить стороной, – какая-то церковь купила участок напротив под кладбище, и этого, вкупе с фразой «дом, где живет миссис Картайн с живым трупом», было достаточно, чтобы дом у дороги прослыл «домом с привидениями». Но миссис Картайн не осталась в одиночестве. И мужчины, и женщины приходили к ней в гости, встречались с ней в центре города, куда она ездила за покупками, подвозили ее домой в своих машинах – и даже заходили в дом, чтобы немного поболтать и погреться в лучах ее обаятельной улыбки. Однако незнакомые мужчины на улице больше не бросали на нее восхищенных взоров; словно прозрачная вуаль опустилась на ее красоту, разрушив всю ее яркость, но не принеся ни морщин, ни жира.
В деревне она стала местной достопримечательностью, о ней даже рассказывали истории: как в одну из снежных зим – в такую снежную, что ни автомобили, ни телеги не могли проехать по дорогам, – она сама научилась ходить на лыжах, чтобы быстрее добираться к бакалейщику или аптекарю и не оставлять Джеффри в одиночестве надолго. Рассказывали, что, после того как Джеффри парализовало, она всегда спала на кушетке рядом с его постелью, держа его за руку.
О Джеффри Картайне говорили так, будто он был уже мертв. Прошли годы, и те, кто его когда-то знали, умерли либо переехали, но все же осталась дюжина старых друзей, которые до сих пор пили вместе коктейли, звали жен приятелей по именам и продолжали считать Джеффри одним из остроумнейших и талантливейших парней из всех, когда-либо известных в Марлоу. Но случайный гость воспринимал его лишь как причину, которой миссис Картайн иногда извинялась, чтобы торопливо подняться наверх и таким образом ненадолго лишить гостя удовольствия находиться в своем обществе. Для них он был всего лишь стоном или приглушенным шорохом, что слышался иногда в тишине воскресной гостиной.
Он не мог пошевелиться; он был как крот – немой и слепой. Весь день он лежал в своей кровати; по утрам она перекладывала его в инвалидное кресло и приводила в порядок комнату и постель больного. Паралич медленно подползал к его сердцу. Сначала – в первый год болезни – Роксана иногда чувствовала, держа его за руку, очень слабое ответное пожатие. Затем, однажды вечером это прекратилось и больше никогда не возобновлялось, и две ночи подряд Роксана пролежала с широко открытыми глазами, уставившись в темноту и думая о том, что же ушло. Какая частица его души отлетела, и доносят ли теперь эти вдребезги разбитые нервы хоть слабый отблеск внешнего мира до его сознания?
После этого надежда умерла. Если бы ее заботы о больном не были непрестанны, последняя искорка жизни угасла бы уже давно. Каждое утро она брила и купала его, переносила своими руками из постели в кресло и обратно в постель. Она постоянно находилась в его комнате, носила лекарства, взбивала подушки, разговаривала с ним так, как разговаривают с собакой – без всякой надежды на ответ или понимание, с тусклым убеждением привычки. Это было похоже на молитву без веры.
Многие, и одно из нью-йоркских светил в том числе, ясно давали ей понять, что все ее старания тщетны, что, если бы Джефф был в сознании, он молил бы о смерти, что, если бы его дух витал где-нибудь над домом, он не принял бы таких жертв, он был бы озабочен только тем, как полностью освободиться из тюрьмы парализованного тела.
– Но, видите ли, – отвечала она, тихо покачивая головой, – когда я вышла замуж, это был Джеффри. И я все еще его люблю.
– Но, – возражали все, – вы же не можете любить вот это!
