Все началось в Андовере, в частной школе Филипса, когда ему исполнилось четырнадцать. Ему, вскормленному с ложечки исключительно белужьей икрой вперемешку с нежными ляжками юных посыльных, привыкшему к утонченности европейских столиц, просто повезло, что у его матери неожиданно произошел нервный кризис, повлекший за собой передачу его дальнейшего воспитания в менее нежные и любящие руки.
В Андовере ему достался сосед по комнате, которого звали Джилли Худ. Джилли было тринадцать, он был невысок, в школе его все любили. С того самого сентябрьского дня, когда камердинер мистера Мередита поместил одежду Сэмюэля в лучший шкаф в комнате и спросил напоследок: «Что-нибудь еще, господин Сэмюэль?» – Джилли стал считать, что деканат сыграл с ним злую шутку. Он был разгневан, как лягушонок, в аквариум к которому подсадили золотую рыбку.
– Черт возьми, – жаловался он симпатизировавшим ему одноклассникам, – да он просто проклятый надутый английский сноб! Он спросил: «Надеюсь, здесь в классе только джентльмены?», и я ответил: «Да нет, здесь обычные ребята», а он сказал, что возраст не имеет значения, и я ответил: «А кто здесь вообще говорил о возрасте?» Пусть только попробует еще повыпендриваться, маменькин сынок!
В течение трех недель Джилли молча выдерживал комментарии Сэмюэля по поводу гардероба и привычек друзей Джилли, не замечал французских фраз в разговоре, старался не обращать внимания на почти женскую мелочность – предсказуемый результат влияния любой нервической мамаши на единственное чадо, – а затем в аквариуме разразился шторм.
Сэмюэля не было. В комнате расположилось общество, выслушивавшее разъяренного Джилли, повествовавшего о последних прегрешениях своего соседа.
– Он сказал: «Я не могу спать с открытыми окнами» и еще добавил: «Ну разве только чуть приоткрыть форточку», – жаловался Джилли.
– Не давай ему садиться себе на шею!
– Мне на шею? Да уж будьте спокойны! Естественно, я открываю все настежь, но проклятый болван не устает все закрывать каждый день под утро.
– Дай ему, Джилли, чего ты боишься?
– Да, кажется, уже пора. – Джилли яростно закивал головой. – Ничего я не боюсь. Пусть не думает, что я какой-то лакей!
– Да, точно!
В этот момент «проклятый болван» собственной персоной вошел в комнату и одарил собравшееся общество одной из своих язвительных улыбок. Кто-то сказал: «Привет, Мередит», остальные же едва удостоили его мимолетными недружелюбными взглядами и продолжили беседу с Джилли. Но Сэмюэлю этого показалось недостаточно.
– Не будете ли вы так любезны и не встанете ли с моей постели, – вежливо обратился он к двум близким друзьям Джилли, усевшимся поудобнее.
– Что?
– Моя кровать. Вы плохо понимаете по-английски?
К ущемлению в правах добавилось оскорбление. Последовало несколько комментариев по поводу санитарного состояния постели и видимых свидетельств присутствия в данном углу комнаты неких общеизвестных форм животной жизни.
– Что там стряслось с твоей кроваткой? – агрессивно осведомился Джилли.
– С кроватью все в порядке, но…
Джилли прервал это объяснение, поднявшись и направившись к Сэмюэлю. Остановившись в нескольких дюймах, он бросил на него яростный взгляд.
– Ты и твоя дурацкая кровать, – начал он. – Ты и твоя дурацкая…
– Переходи к делу, Джилли, – пробормотал кто-то из собравшихся.
– Покажи этому проклятому болвану…
Сэмюэль холодно посмотрел на него.
– Это действительно моя кровать, – сказал он наконец.
Но больше ему не удалось сказать ничего, потому что Джилли подскочил поближе и изо всех сил ударил его в нос.
– Давай, Джилли!!!
– Покажи ему, как задаваться!
– Пусть только попробует тебя тронуть – мы ему покажем!
Собравшиеся сомкнулись вокруг них, и впервые в жизни Сэмюэль осознал все неудобства, проистекающие от враждебно настроенной группы людей. Он беспомощно оглядывался, но ни на чьем лице не заметил даже искры сочувствия. Он был выше своего противника на целую голову, и если бы он дал сдачи, то за ним немедленно закрепилась бы репутация громилы, обижающего младших, и в течение пяти минут он нажил бы себе сразу же дюжину непримиримых врагов; и все же, если бы он не ударил в ответ, то прослыл бы трусом. Мгновение он оставался на месте, глядя на разъяренного Джилли, а затем, издав нечленораздельный звук, проложил себе дорогу сквозь кольцо обидчиков и стремительно выбежал из комнаты.
Последовавший месяц представлял собой череду из тридцати самых скверных дней в его жизни. Бичи языков его одноклассников не оставляли его ни на минуту; его привычки и манеры стали излюбленными мишенями для острот, а чувствительность юности щедро подливала масла в огонь. Он стал думать, что быть парией – его удел, что непопулярность в школе будет преследовать его и дальше, во взрослой жизни. Когда он приехал домой на рождественские каникулы, он был настолько подавлен, что отец пригласил к нему психотерапевта. А когда пришла пора возвращаться в Андовер, то пришлось ехать последним возможным поездом – только ради того, чтобы доехать автобусом от станции до школы в одиночестве.
Конечно же, как только он научился сдерживать свой язык, все быстро забылось. Следующей осенью, когда он осознал, что необходимость думать о других является вполне благоразумной позицией, он смог начать все заново, воспользовавшись краткостью мальчишеской памяти. К началу выпускного семестра Сэмюэль Мередит был уже всеобщим любимцем и никто не стоял за него горой так, как стоял его лучший друг и постоянный собеседник Джилли Худ.
II
Сэмюэль относился к тому самому типу студентов колледжей, которые в начале девяностых годов организовывали забеги на тандемах, экипажах и дилижансах между Принстоном, Йелем и Нью-Йорком для демонстрации социальной важности спортивных состязаний. Он страстно верил в «хорошие манеры», – его выбор перчаток, стиль завязывания галстуков, манера держаться за руль скрупулезно копировались впечатлительными первокурсниками. Вне своего круга он считался снобом, но его общество было Обществом, и потому это его нисколько не беспокоило. Он играл в футбол осенью, пил хай-болы зимой и участвовал в регате по весне. Сэмюэль презирал всех, кто был спортсменом, но не был джентльменом, а также всех, кто был джентльменом, но не являлся спортсменом.
Он жил в Нью-Йорке и часто приглашал к себе домой на уик-энд своих друзей. То было время, когда общественным транспортом служила конка, и в случае нехватки свободных мест естественным жестом для любого из круга Сэмюэля было встать и предложить с вежливым поклоном свое место вошедшей леди. Как-то вечером первокурсник Сэмюэль и пара его друзей заняли места в салоне: свободными были ровно три сиденья. Устроившись, Сэмюэль обратил внимание на сидевшего рядом с ним усталого и пропахшего чесноком рабочего, который слегка накренился в сторону Сэмюэля и, расслабившись, как это бывает после тяжелого дня, занял чересчур много места на общей скамье.
