Подобные истории, передаваемые из уст в уста, превращались в страшилки о неумелых повитухах, подрывая их авторитет в обществе. Однако к мужчинам-аку-шерам на протяжении всей георгианской эпохи продолжали относиться с подозрением. Многие мужья просто не могли смириться с мыслью, что посторонний мужчина увидит интимные части тела их жен. На сатирических карикатурах мужчину-акушера часто изображали в окружении пузырьков с лекарствами, в том числе с дурманящими препаратами, которыми тот специально опаивал женщину, чтобы воспользоваться ее беспомощным состоянием.
По мере того как акушерская практика переходила от повитух к врачам-мужчинам, менялась и конструкция родильного кресла. Женщине было удобнее рожать в низком кресле, дающем ей возможность упираться ногами в пол, хотя повитухе приходилось сгибаться в три погибели и с вытянутыми руками ждать, когда появится головка младенца. Как только родовспоможением занялись врачи-мужчины (примерно с 1700 года), ножки у родильного кресла начали удлиняться. Высокое кресло было менее удобно для роженицы, зато врачу не нужно было наклоняться. В конце концов будущим матерям предложили тужиться лежа, а не сидя, то есть отказаться от использования силы тяжести. Как ни печально, подобное изменение ввели в обиход не в интересах пациенток, а в интересах врачей.
Родильное кресло XVII века ив коллекции музея Уэллкома (Лондон).
В эпоху Тюдоров обезболивание при родах сводилось к молитве.
Настоятель Вестминстерского аббатства иногда одалживал роженицам из числа знатных дам, например сестре Генриха VIII Марии Тюдор, христианскую реликвию — Пояс Девы Марии. Порой прибегали и к лекарственным средствам, таким как травяное снадобье по рецепту Джона Партриджа с вселяющим надежду названием: «Чтобы женщины быстро и скоро разрешались от бремени, и без боли или почти без боли». Женщины георгианской эпохи уже могли рассчитывать на «жидкий лауданум» — спиртовую настойку опиума. Это было разрешенное лекарство, которое в книге доктора Джона Джонса «Разгадка тайн опиума» охарактеризовано как «превосходная и разумная панацея». Королева Виктория популяризировала хлороформ в качестве обезболивающего при родах, но делала это вопреки стойкому общественному мнению, убежденному, что применять хлороформ значит «поддаваться слабости». Многие ее подданные ставили знак равенства между «состоянием бесчувствия», вызванным виски, джином, бренди, вином или пивом, и тем, к которому приводил эфир или хлороформ, — и то и другое делает человека мертвецки пьяным, а это неприлично. Как бы то ни было, когда у жены ученого и мыслителя Чарльза Дарвина начались родовые схватки, он усыпил ее хлороформом. К тому времени, когда люди уже начали понимать, что в спальню к роженице можно занести невидимые микробы, даже если вымыть руки, доктора все еще отказывались менять свои привычки. В 1865 году Женское медицинское общество обратилось к врачам с просьбой не приходить в родильный покой прямо из анатомического театра. В ответном заявлении медицинский журнал «Ланцет» назвал эту просьбу совершенно необоснованной: причиной послеродового сепсиса является вовсе не инфекция, а «состояние ума» женщины, вызванное перевозбуждением. Как и во времена Тюдоров, женщинам по-прежнему не разрешалось вставать после родов с постели: книга «Советы замужней женщине» (1853) рекомендовала молодой матери девять дней лежать на спине и лишь на десятый «на полчаса принять сидячее положение». По истечении двух недель позволялось «сменить спальню на гостиную».
Разумеется, существовавшие в обществе классовые различия проявлялись и в отношении к роженицам. Так, автор еще одной книги полезных советов викторианской эпохи утверждал: «Совершенно недопустимо, чтобы жена рабочего отлынивала от работы… В этом нет никакой необходимости. Каждый должен нести свою ношу». Женщины трудового класса Великобритании и жены поселенцев Нового Света разрывались между материнскими и супружескими обязанностями. Врачи не рекомендовали беременным поднимать руки выше головы, но в Новой Англии обмазывать глиной потолок и стены в строящемся доме или нуждающемся в ремонте доме считалось женским делом, а для этого нужно было тянуться руками вверх. В городском суде Глостера (штат Массачусетс) особа по имени Маргарет Принс обвинила соседку в том, что та наслала порчу на ее будущего ребенка и он родился мертвым; ответчица возразила, что беременной Маргарет незачем было таскать на себе глину. Да, согласилась истица, не следовало, но «что же было делать: у мужа слишком много работы, а стены худые». Даже при беременности женщинам из сельских общин волей-неволей приходилось выполнять тяжелую физическую работу.
В XIX веке беременность внезапно перешла в разряд слишком щекотливых для обсуждения тем. Еще в 1791 году один из авторов журнала «Джентльмене мэгэзин» отмечал, что с некоторых пор всякое упоминание о беременности в обществе стало считаться дурным тоном. «Наши матери и бабушки имели обыкновение беременеть, — писал он, — но за последние десять лет ни одна женщина, стоящая на социальной лестнице выше горничной или прачки, детей не вынашивала, а также не рожала и не разрешалась от бремени. Дама
благородного происхождения просто сообщала подругам, что в такое-то время она уединится». Подобные правила хорошего тона привели к тому, что женщины начали относиться к беременности как к недугу, а викторианские книги о деторождении ставили беременность в один ряд с «женскими болезнями». Женщина в спальном покое, равно как и женщина в обществе, превратилась в глазах окружающих в хрупкое, ранимое существо, не способное позаботиться о себе.
Это был гигантский шаг назад по сравнению с георгианской эпохой, на протяжении которой отношение женщин к сексу и продолжению рода было пусть простым, но жизнеутверждающим. Королева Каролина, супруга Георга II, откровенно обсуждала с премьер-министром сэром Робертом Уолполом свои супружеские отношения, заявляя, что неверность мужа ее волнует «не больше, чем его отлучки на ночной горшок». Трудно представить, чтобы чопорная королева Виктория говорила на подобные темы со своим премьер-министром. Перспектива иметь детей вызывала у нее ужас: «Это занятие загубило два первых года моего супружества!» Можно почти наверняка утверждать, что она страдала послеродовой депрессией.
Завеса тайны, окружавшая все, что связано с деторождением, усиливала страх неосведомленной женщины XIX века, впервые оказавшейся «в интересном положении». Незнание физиологии собственного тела доставляло ей в лучшем случае неудобства, а в худшем — грозило опасностью. Женщинам, например, весьма полезно было бы знать то, что было известно врачам уже в 1830 году: после зачатия слизистая оболочка влагалища меняет цвет, что служит одним из первых надежных признаков беременности. Но информацию не разглашали, потому что она подразумевала, что доктор и в самом деле осматривал интимные части тела женщины. Врач, решившийся предать огласке эти сведения, был бы исключен из медицинского реестра.
Поскольку беременность считали болезнью, популярность начали приобретать больницы с родильными отделениями. Постепенно деторождение переместилось из частной спальни и частного дома в общественные заведения.
