Книга Загадки Петербурга II. Город трех революций, страница 57. Автор книги Елена Игнатова

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Загадки Петербурга II. Город трех революций»

Cтраница 57

Я, ассенизатор

и водовоз,

революцией

мобилизованный и призванный…

В среде литераторов установились такие нравы, что водовозы и ассенизаторы сошли бы в сравнении с ними за джентльменов. «Не знаю почему, из-за какой-то легкой ссоры с Мандельштамом на вечеринке Камерного театра я разгорячился и дал ему пощечину», — вспоминал поэт Вадим Шершеневич. Мандельштам вызвал его на дуэль, но Шершеневич «коротко ответил, что никакой дуэли не будет, а если Мандельштам будет приставать, то я его изобью еще раз, и посоветовал по этому поводу больше ко мне не обращаться».

Дуэль, поединок чести [46] — один из значимых сюжетов в произведениях русской литературы XIX века и в судьбах ее творцов. В 20-х годах об этой литературной традиции не забыли; так, Вениамин Каверин после незначительной размолвки с Зощенко вызвал его на поединок, но друзья их помирили. Однако одна «литературная» дуэль в Петрограде советской поры все же состоялась: весной 1920 года Виктор Шкловский вызвал на поединок жениха поэтессы Надежды Фридлянд. Поводом для вызова было соперничество, но настоящей причиной — желание Шкловского «примерить» к себе знаменитую традицию. Стреляться решили по всем правилам, за городом, в Сосновке, в присутствии доктора и секундантов. «Одна моя ученица с муфтой поехала с нами, она была врачом, — вспоминал Шкловский. — Стрелялись в 15 шагах, я прострелил ему документы в кармане (он стоял сильно боком), а он совсем не попал. Пошел садиться на автомобиль. Шофер мне сказал: „Виктор Борисович, охота [вам]. Мы бы его автомобилем раздавили“». В этом пародийном поединке все замечательно: и врач с муфтой, и простреленные документы в кармане, но лучше всего реплика шофера. Действительно, зачем подставлять лоб под пулю, если можно раздавить противника машиной?

Жизнь советской литературы проходила под шум драк и треск пощечин.

В 1926 году жена журналиста Сосновского публично дала пощечину Михаилу Кольцову за газетную травлю ее мужа. «Ольга раздражилась его самодовольным видом, подошла к нему и размахнулась так, что потом у нее ладонь болела, — вспоминала Евгения Мельтцер. — „Это вам за клевету!“ — крикнула она… А он схватился за щеку и сказал сквозь зубы: „Если бы вы не были женщиной, я бы дал вам сдачи!“» Он, может, и врезал бы ей, да дело происходило на людях.

Писатель Сергей Бородин избил Надежду Мандельштам, и писательский суд под председательством А. Н. Толстого фактически оправдал его.

«В далеком углу сосредоточенно кого-то били. Я побледнел: оказывается, так надо — поэту Есенину делают биографию», — острил поэт Илья Сельвинский. У Есенина ко времени гибели было повреждено сухожилие левой руки, и пальцы этой руки почти не действовали, повреждена была переносица — все это плоды «биографии», которую ему делали. К 1925 году, вследствие доносов и провокаций, на него было заведено семь уголовных дел. Зачем стреляться с поэтом, если его можно раздавить машиной?

24 декабря 1925 года Есенин приехал в Ленинград с намерением прочно обосноваться здесь, он привез с собой рукописи, архив, вещи, хотел снять квартиру, говорил, что собирается заняться изданием литературного журнала. Утром 28-го его нашли мертвым в номере гостиницы «Интернационал» (бывший «Англетер»), а 31 декабря уже хоронили в Москве. Недолго он пробыл в Ленинграде в последний приезд, да и прожил мало — всего тридцать лет.

В стихотворении Мандельштама «Еще далёко мне до патриарха…» есть строки о работе уличного фотографа: «И в пять минут, лопатой из ведерка, я получу свое изображенье под конусом лиловой Шах-горы». Среди воспоминаний о Есенине немало созданных «лопатой из ведерка» с черной краской, свидетельства о его последних днях разноречивы и сомнительны. Например, утверждение, что накануне смерти у него в номере большая компания шумно праздновала Рождество [47] , и «рождественский гусь, о котором упоминают все очевидцы, съеден был не всухую». Но на следствии служащие гостиницы утверждали, что у Есенина побывало немного посетителей, и ни один из них не упомянул о многолюдной вечеринке. Следует иметь в виду, что тогда в дни церковных праздников в городе была запрещена продажа спиртного, поэтому рассказы «очевидцев» о пиршестве с гусем и обилием выпивки не вызывают доверия, зато служат подспорьем официальной версии: поэт повесился с перепоя. Таких «гусей» в мемуарах о Есенине не счесть, кажется, память ни об одном русском поэте не была очернена столь основательно.

В 1924–1925 годах Сергей Есенин был на творческом подъеме, он много и замечательно писал, а завистники твердили, что он кончился, исписался, спился. В Москве во время его похорон плакат на Доме печати извещал о прощании с «великим русским национальным поэтом», но в последние годы жизни Есенин редко слышал слова публичного признания. Газетные сообщения о его выступлениях полны грубой издевки, его печатно называли хулиганом, идеологом кулачества, черносотенцем. Обвинение в «черносотенстве» было в ходу в 20–30-х годах, тогда оно означало «контрреволюционер, антисемит, кулацкое отродье» — универсальное определение для расправы. Кроме того, «черносотенство» было синонимом слова «патриотизм» — вспомним дневниковую запись 1927 года Л. Я. Гинзбург о том, что «великорусский национализм слишком связан с идеологией контрреволюции (патриотизм)». Горький в 1928 году писал об академике И. П. Павлове: «Сын дьякона и черносотенец ак[адемик] Павлов своим анализом рефлексов больше сделал для СССР и человечества, чем самый разреволюционный словесник». У «словесников» не было таких заслуг перед государством, и это обвинение стало причиной гибели поэтов Николая Клюева, Сергея Клычкова, Павла Васильева и многих других. Эмма Герштейн вспоминала, как знакомые уговаривали ее не ходить в дом к Ахматовой: «Там живут одни черносотенцы».

Огульные обвинения такого рода — одна из позорных страниц истории советской общественной жизни 20–30-х годов. Есенин, стихами которого зачитывалась вся страна, был окружен стеной завистливого недоброжелательства коллег, а его приятели поэты всерьез считали, что они с ним на равных. Пренебрежение к чужому таланту и самоуверенность молодых литераторов той эпохи поразительны, большинство суждений об Ахматовой, Булгакове, Есенине, Зощенко переливаются всеми цветами самодовольной глупости. Приятель Есенина Анатолий Мариенгоф писал в «Романе без вранья», что «Блок понравился [ему] своей обыкновенностью. Он был очень хорош в советском департаменте» (!), а Велимира Хлебникова изобразил жалким сумасшедшим, зато много и проникновенно повествовал о замечательно ровном, блестящем проборе в своей прическе. В том же развязном стиле выдержаны другие воспоминания литературных приятелей о Есенине. А старые друзья из круга Николая Клюева обвиняли поэта в отступничестве, в том, что он пользовался покровительством партийных вождей.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация