Это был жгут сена.
Никита тупо уставился на него, и тут звонкий девчоночий голос прокричал откуда-то сзади:
– Спичку! Спичку зажги! Скорей!
Это ворона, что ли, кричала?!
Такой была первая Никитина мысль. А вторая: какую спичку?! Где взять спичку среди этой болотины, почти сделавшись добычей страшного чудовища?!
«Да господи… да в кармане же! – вдруг сообразил Никита. – Я же на кухне спичечный коробок в карман положил!»
И тут же мелькнуло воспоминание: дедка-домовой там, дома у Никиты, в прихожей, машет жгутом горящего сена перед дверью – и то косматое, черное, жуткое создание, которое ломилось в нее, бросается в бегство.
У Никиты сейчас есть и сено, и спички. А что, если…
Надежда придала сил. Извернувшись, Никита выхватил коробок из кармана, чуть не выронив сено в воду. Но хватило ума понять, что тогда он совсем пропадет, а потому, стиснув жгут зубами и сунув коробок под мышку, Никита кое-как достал из него одну спичку, изо всех сил стараясь, чтобы они все не высыпались.
Щупальце настороженно замерло, но тут же от ольхи, где сидело довольнехонькое чудище, уже, конечно, предвкушавшее, как оно полакомится человечиной, раздался такой пронзительный вой, что у Никиты заложило уши.
Чудовище было явно разъярено.
Всё! Щупальце сейчас потянет его в воду!
Никита стремительно чиркнул спичкой, вскинул ее к лицу.
Сено мигом вспыхнуло, но Никита успел выхватить жгут изо рта, прежде чем огонь коснулся лица.
Замахнулся этим маленьким факелом на щупальце… нет, уже не на что оказалось замахиваться! Щупальце отпустило его руку и со страшной скоростью, взбаламучивая воду, втягивалось обратно, под ольху: туда, где, злобно визжа, погружалась в глубину болотная тварюга.
С невероятным облегчением Никита поднял затекшую, оледенелую, словно бы измятую, нет, даже изжеванную руку, – и едва успел поймать падающий из-под мышки коробок.
Ну уж нет! Неизвестно, что его ждет! Надо беречь спички. Вот только бы сеном еще разжиться…
Никита сунул коробок в карман и замер, с опаской поглядывая на догорающий жгут.
Что же теперь делать? Спасительное сено догорит, и эта гадость опять вылезет?!
– Поворачивайся и иди к берегу! – раздался тот же голос за спиной, и Никита резко повернулся, почти уверенный, что увидит сейчас кричащую человеческим голосом ворону.
Но никакой вороны там не оказалось. Зато совсем недалеко, на ржавом краешке твердой почвы, стояла какая-то девчонка и хмуро смотрела на Никиту.
* * *
– Тебе же сказали – сиди и жди! Чего в болото полез?! Ты охотник? Нет. Ты мэрген? Нет. Зачем тогда к сунгун-нгэвен пошел? Дулу-дулу ты, больше никто! А, да что с тобой говорить!
Она ворчала беспрестанно. С трудом переводила дыхание, запыхавшись от быстрой ходьбы, поддерживала спотыкающегося на каждом шагу Никиту – и снова ворчала и ворчала.
Он не спорил, молчал. Молчание, как известно, знак согласия. Никита и впрямь был согласен с этими упреками. Он и сам не знал, зачем полез в болото. И вполне заслуживал быть названным дулу-дулу – тупицей. Правда, он не понял, что такое сунгун-нгэвен, но спрашивать было неохота. Еще нарвешься на очередное «дулу-дулу» или на что-нибудь похуже!
Короче, Никита помалкивал и только все косился на свою ворчливую спасительницу.
– Чего так смотришь? – буркнула она однажды. – У меня уже щека горит!
Никита виновато отвел глаза.
Конечно, он смотрел так! Потому что пытался разглядеть в ее волосах или на одежде черные перышки.
Вороньи перышки…
А что? Летала над ним ворона-спасительница? Летала. Потом ворона куда-то исчезла? Исчезла.
Она исчезла, а на берегу вдруг нарисовалась смуглая черноглазая девчонка с короткими коричневыми кудряшками, одетая в коричневый нанайский амири – халат с желтым орнаментом по подолу, обутая в мягкие торбаса.
Нет, на превратившуюся ворону она была не слишком похожа. И все же эта девчонка практически спасла Никиту…
Во-первых, она следила за каждым его шагом, пока он выбирался из болота, подсказывая, куда ступить. Потом мигом нашла едва заметную тропу и, крепко держа Никиту за руку, бросилась бежать и мигом вывела его к той самой избушке на берегу сверкающей речки, откуда он ушел так недавно – и так давно.
Солнце уже садилось, сумерки сгущались, когда они подошли к крыльцу.
– Разувайся, – скомандовала девчонка. – Сушить твои чуни
[20]
надо! Портянки сушить надо! Синие штаны – не знаю, как зовут, – сушить надо! Насквозь промок!
И скрылась в избушке.
Ну что ж, она опять была права…
Никита покорно плюхнулся на крыльцо и принялся стягивать мокрые кроссовки, названные чунями, носки (портянки), ну а насчет джинсов (синих штанов) решил не спешить, хоть они и промокли до колен. Что ж он, в одних трусах останется?!
Через несколько минут, когда он сидел босой и выжимал противные ледяные носки, девчонка снова возникла на крыльце и положила перед Никитой какой-то сверток. Это оказались сухие и чистые штаны из ветхой ткани неопределенного цвета и валенки с кожаными заплатками на пятках. А также две выбеленные временем тряпицы.
– Где взяла? – удивился Никита.
– В избушке, – буркнула она.
– Не было там ничего! – возразил Никита. – Я все обшарил, когда еду искал. Ничего не нашел.
– Значит, плохо искал! – пожала плечами девчонка. – Этими портянками ноги обмотай, валенки надень, штаны промокшие давай – сушить надо!
И снова исчезла в домишке.
Никита усмехнулся. Портянки он раньше только в кино видел. Наверное, и эти портянки, и штаны, и валенки остались от прежних хозяев дома. Про которых рассказывал домовой.
Наконец Никита послушался и переоделся, а потом кое-как обулся. Все оказалось очень велико, на штанах не было никаких застежек, и пришлось подхватить их какой-то веревкой, которая, на счастье, нашлась в кармане.
А что оставалось делать, как не слушаться? Во-первых, эта зануда-спасительница, сразу чувствуется, так просто не отвяжется, а во-вторых, в мокрых штанах ноги застыли до ломоты.
– Переоделся? – высунулась зануда. – Иди есть, пока все горячее!
Никита, который как раз собрал со ступенек все свои вещи, снова их выронил – от изумления.
Как это – есть? Что? Где она еду нашла?!
Но тут же из приотворенной двери потянуло таким живым, крепким, сладостным духом вареной картошки, что Никита ринулся вперед – и споткнулся на пороге.
