Мистрис Глег держала в руках большие золотые часы, навернув на пальцы массивную цепочку, и замечая мистрис Теливер, только что вернувшейся из кухни, что какое бы время ни показывали часы других людей, но на ее часах половина первого.
– Не знаю, что приключилось с сестрою Пулет, продолжала она. – В семье нашей было заведено, чтоб никто не опаздывал – так было во время моего покойного отца; и одной сестре не приходилось ждать полчаса, пока другие приедут. Но если изменились, обычаи в нашем семействе, так я тому не причиною. Я никогда не приеду в гости, когда все прочие разъезжаются. Удивляюсь право на сестру Дин: она бывала более похожа на меня. Но мой вам совет, Бесси: лучше поторопиться с обедом, не мешает приучать тех, кто опаздывает.
– Помилуй Господи! опасаться нечего, сестра, все они будут здесь вовремя, – сказала мистрис Теливер своим слегка раздраженным тоном. – Обед не будет готов прежде половины второго. Но если вам долго ждать, я, пожалуй, принесу вам сырник и рюмку вина.
– Ну, Бесси! – сказала мистрис Глег с горькою улыбкою и едва заметным покачиваньем головы: – я полагала, что вы знаете лучше вашу собственную сестру. Никогда я не ела между завтраком и обедом, и теперь не намерена начинать. Но меня бесит эта глупая замашка обедать в половине второго, когда можно в час. Вас, Бесси, к этому никогда не приучали.
– Помилуйте, Джен, что же мне делать? мистер Теливер не любит обедать прежде двух; но для вас только я назначила получасом ранее.
– Да, да, знаю а, как с этими мужьями; они все любят откладывать; они готовы обедать после чаю, если попадутся им довольно слабые жены, готовые уступать во всем; но жаль, Бесси, для вас же, что вы не имеете более твердости характера. Дай Бог, чтоб дети ваши от того не пострадали. Надеюсь, вы не приготовили для нас большего обеда, не истратились на ваших сестер, которые скорее согласятся глодать сухую корку, нежели допустят вас разориться с вашею расточительностью. Удивляюсь, как не берете вы примера с вашей сестры Дин: она гораздо благоразумнее вас. У вас же двое детей, для которых надобно позаботиться; муж ваш уже истратил ваше приданое на тяжбы и, вероятно, спустит также и свое состояние. Отварная часть говядины, от которой бы остался у вас бульон для кухни, прибавила мистрис Глег, с тоном решительного протеста: – и простой пудинг с сахаром, без пряностей, были бы всего приличнее.
Когда мистрис Глег была в таком расположении духа, большего-веселья не могло предвидеться на целое утро. Мистрис Теливер никогда не доходила до ссоры с нею, как курица, выставляющая только вперед ногу с видом упрека, против мальчишки, который бросает в нее камнями. Но этот вопрос об обеде был для нее живою, хотя не новою струною, так что мистрис Теливер могла дать ей тот же самый ответ, который та слышала уже несколько раз.
– Мистер Теливер говорит, что для друзей у него всегда хороший обед, пока он имеет средство заплатить за него, – сказала она: – и в своем собственном доме он волен делать, сестра, что хочет.
– Ну, Бесси, я не могу оставить вашим детям достаточно из моих экономий, чтоб спасти их от разорение. А на деньги мистера Глега и не надейтесь, потому что, едва ли я его переживу: он из живучей семьи; умрет он прежде, так он обеспечит меня только на мою жизнь, а потом все его деньги перейдут его же родне.
Стук колес, послышавшийся, пока говорила мистрис Глег, нарушил беседу приятным образом для мистрис Теливер, которая поспешила встретить сестру Пулет – это должно быть сестра Пулет, потому что это был стук четырехколесного экипажа.
Мистрис Глег вскинула голову и посмотрела чрезвычайно-кисло, при одной мысли о четырехколесном экипаже. Она не имела очень решительного мнение об этом предмете.
Сестра Тулет была в слезах, когда коляска в одну лошадь остановилась у дверей мистрис Теливер; очевидно, ей необходимо было еще поплакать перед выходом из коляски, потому что хотя ее муж и мистрис Теливер стояли наготове поддержать ее, она продолжала сидеть и печально покачивала головою, смотря сквозь слезы на неопределенную даль.
– Помилуйте, что с вами, сестра? – сказала мистрис Теливер.
Она была женщина без особенного воображения; но ей представилось, что, вероятно, большое зеркало, в лучшей спальной сестры Пулет, разбилось вторично.
Ответа не было; митрис Пулет только продолжала качать головою, медленно поднимаясь с своего места и выходя из коляски; тем не менее, она бросала, однако ж, украдкой взгляд на мистера Пулет, чтоб увериться, достаточно ли он оберегает ее щегольское шелковое платье.
Мистер Пулет был маленький человек, с аршинным носом, маленькими блестящими глазами, тонкими губами, в новой черной паре и белом галстуке, который, по-видимому, был завязан слишком туго, без всякого внимания к личному спокойствию. Он находился в таком же скромном отношении к своей высокой, красивой жене с раздутыми рукавами, наподобие воздушных шаров, в пышной мантилье и огромной шляпке, покрытой перьями и лентами, какое замечаем мы между рыбачьею ладьею и бригом на всех парусах.
Печаль женщины, разодетой по моде, представляет трогательное зрелище и вместе с тем поразительный пример услаждение чувств под влиянием высшей степени цивилизации. Какой длинный ряд градаций между горестью готтентотки и этой женщины в широких накрахмаленных рукавах, с множеством браслетов на руках и в изящной шляпке, украшенной нежными лентами! Просвещенное дитя цивилизации сдерживает увлечение, отличающее печаль и разнообразит его необыкновенно тонко, представляя интересную задачу для аналитического ума. Если б оно с разбитым сердцем и глазами, отуманенными от слез, проходило через дверь слишком неверным шагом, то оно могло бы измять свои накрахмаленные рукава; и глубокое сознание этой возможности производит здесь новое сложение сил, которое именно наводит его на простой путь между притолками. Оно видит, что слезы текут слишком обильным потоком: и откалывает завязки, нежно отбрасывая их назад – необыкновенно трогательное движение, которое указывает даже среди глубокой горести на надежду, что наступит же опять сухое время, когда завязки и шляпки явятся в прежнем блеске. Слезы унимаются понемногу и, откинув голову назад под углом, чтобы не испортить шляпки, она испытывает этот страшный момент, когда горе, обратившее все в пустоту, в свою очередь истощается; а она задумчиво глядит на браслеты и поправляет застежки, как будто невзначай. Это было бы таким утешением для души, если бы она могла снова успокоиться!
Мистрис Пулет необыкновенно аккуратно миновала косяки, несмотря на широту своих плеч (в то время жалкая была та женщина в глазах каждого образованного человека, у которой в плечах не было полутора ярда (Без двух дюймов два аршина.); затем мускулы ее лица принимались выжимать свежие слезы, когда она подходила к гостиной, где сидела мистрис Глег.
– Ну, сестра, поздно изволили вы пожаловать! Что это с вами? – сказала мистрис Глег довольно резко, когда они пожали друг другу руки.
Мистрис Пулет села, осторожно поправив мантилью сзади, прежде нежели ответила:
– Ее уж нет. Здесь она бессознательно употребила выразительную риторическую фигуру.
