– Как, вы думаете, сэр Джон Крэк, хозяин псовой охоты, знает по-латыни? – сказал Том, который часто думал, что ему было бы приятно походить на сэра Джона Крэка.
– Конечно он учился ей, когда был мальчиком, – сказал Филипп. Но, я полагаю, он ее забыл.
– О! так и я могу это сделать, – сказал Том, без всякого намерение острить, но с тайным удовольствием, что латынь ему не помешает быть похожим на сэра Джона Крэка. – Только вы должны ее помнить, как вы в школе, а не то придется учить столько лишних строчек из Стакера. Мистер Стеллинг спуска не дает – знали ли вы это? Он так вспудрит, если вы скажите пат вместо jam… на одной букве не даст ошибиться – я вам это говорю.
– О! я этого не боюсь, – сказал Филипп, едва удерживаясь от хохота: – я помню хорошо вещи. И потом есть уроки, которые мне особенно нравятся. Я так люблю греческую историю и все, что относится до греков. Хотел бы я быть греком и сражаться с персами, а потом возвратиться домой и писать трагедии, или чтоб меня все слушали за мою мудрость, как Сократа, и потом умереть достойною смертью.
(Филипп, вы видите, хотел произвести впечатление на хорошо-сложенного варвара своим умственным превосходством).
– Как, разве греки были великие воители? – сказал Том, которому просиял новый свет в этом направлении. Есть ли в греческой истории что-нибудь подобное Давиду, Голиафу и Сампсону? Это единственные места, которые я люблю в истории иудеев.
– О, какие удивительные рассказы в этом роде существуют про греков про героев давних времен, которые, подобно Сампсону убивали диких зверей! И в Одиссее – это удивительная поэма – есть гигант чудеснее Голиафа – Полифем, у которого был один глаз посредине лба; а Улисс, маленький человек, но очень умный и хитрый, взял горевшую сосну да и воткнул ее в этот глаз и заставил его реветь, как тысяча быков.
– Что за веселье! – сказал Том, отпрыгнув от стола и перескакивая с ноги на ногу, – Послушайте, ведь вы можете пересказать мне все эти истории? Вы знаете, ведь, я по-гречески не стану учиться… а как буду? прибавил он в внезапной тревоге… Что, каждый джентльмен учится по-гречески?… Не заставит ли меня мистер Стеллинг, как вы думаете?
– Не думаю, едва ли, – сказал Филипп. – Да вы можете прочесть все эти истории, не зная по-гречески: они у меня все по-английски.
– Да я-то небольшой охотник читать; я бы хотел лучше, чтоб вы мне рассказали их… но, знаете, только про войну. Сестра Магги мне всегда рассказывает истории, да только такие глупые. Много знаете вы историй про войну?
– О, да! – сказал Филипп: – бездну, и не про одних греков. Я могу нам рассказать про Ричарда Львиное Сердце и Саладдина, про Уильяма Уаласса, Роберта Брюса, Джемса Дугласа – конца нет!
– Вы старше меня? – спросил Том.
– Сколько вам лет? Мне пятнадцать.
– Мне наступит только четырнадцатый, – сказал Том. Но у Якобса я бивал всех товарищей; я был там прежде, нежели поступил сюда. И всех лучше я играл в чехарду. Да если бы мистер Стеллинг отпустил нас удить! Я бы показал вам, как удят рыбу. Ведь вы также могли бы удить – не правда ли? Знаете, тут надобно только стоять или сидеть спокойно.
Том в свою очередь хотел показать свое преимущество. Этот горбун не должен себе представлять, что, зная только войну по книгам, он мог сравниться с Теливером, который был на деле воинственным героем. Филипп смутился при этом замечании о его неспособности к играм и – отвечал почти сердито:
– Терпеть не могу удить рыбу. Мне кажется, люди, сидящие целые часы и следящие за удою, похожи на дураков.
– А этого вы не скажите, как они вам вытащат жирного леща – в том я вас могу уверить, – сказал Том, который в свою жизнь не поймал ничего жирного, но которого воображение било теперь разогрето его ревностным заступничеством за честь рыбной ловли. Сын Уокима очевидно имел свою неприятную сторону и его должно было держать в решпекте. По счастью, их теперь позвали обедать, и Филипп не имел возможности развивать далее свой ложный взгляд на рыбную ловлю… Но Том – сказал про себя, что этого и должно было ожидать от горбуна.
ГЛАВА IV
Юная идея
Переходы чувств в том первом разговоре Тома с Филиппом обозначали и дальнейшие отношение между ними в продолжение нескольких недель. Том никогда совершенно не позабывал, что Филипп, как сын мошенника, был его естественным врагом, и не мог также совершенно победить отвращение к его безобразию. Он крепко держался раз полученных им впечатлений; и внешность представлялась ему всегда в одинаковом свете, как при первом взгляде, что всегда бывает с людьми, у которых впечатлительность господствует над мыслью. Но невозможно было не находить удовольствия в сообществе Филиппа, когда он бывал в хорошем расположении духа: он так хорошо помогал в латинских упражнениях, которые казались Тому совершенною загадкою, только наудачу отгадываемою, и он умел рассказывать такие чудесные истории про Уинда, например, и других героев, особенно-уважаемых Томом за их тяжелые удары. О Саладдине он не имел высокого мнения; он мог, Конечно, своею саблею разрубать подушку пополам; но что за польза рубить подушки? Это была глупая история, и он не хотел слышать ее вторично. Но когда Роберт Гэрнес на своем черном пони подымался на стременах и разбивал своим топором шлем и через слишком рьяного рыцаря Банакберна, Том приходил в восторг от симпатии; и если б ему тут попался кокосовый орех, Том непременно разбил бы его кочергою. Филипп, когда он бывал в особенно-счастливом расположении духа, тешил Тома, передавая весь гром и жар битвы с самыми красноречивыми эпитетами и сравнениями. Но это счастливое расположение находило редко и бывало непродолжительно. Раздражительность, слегка обнаружившаяся у него при первом свидании, была признаком нервного расстройства, постоянно-возвращавшегося, и которое было отчасти следствием горького сознание своего безобразия. Когда находила на него эта раздражительность, каждый посторонний взгляд, ему представлялось, был полон или оскорбительного сожаление или отвращение, едва сдерживаемого, или, по крайней мере, это был равнодушный взгляд; а Филипп чувствовал равнодушие, как дитя юга чувствует холодный воздух северной весны. Неуместные услуги бедного Тома, когда они гуляли вместе, возбуждали в нем гнев против этого добродушного мальчика и его спокойные, печальные взоры вдруг загорались злобным негодованием. Неудивительно, что Том по-прежнему подозревал горбуна.
Но искусство рисование, приобретенное Филиппом самоучкою, было новою связью между ними. Том, к своему неудовольствию, нашел, что новый учитель заставлял его рисовать, вместо собак и ослов, ручейки, сельские мостики и развалины, с мягкою, лоснящеюся поверхностью от свинцового карандаша, которая вам указывала, будто вся природа была атласная; увлечение живописностью пейзажа оставалось пока неразвитым в Томе: не удивительно, поэтому, что произведение мистера Гудрича казались ему очень неинтересным родом искусства. Мистер Теливер, имевший неопределенное намерение приискать для Тома какое-нибудь занятие, в которое бы входило рисованье планов и карт, жаловался мистеру Райлэ, когда он встретился с ним в Медпорте, что Тома этому не учат, и обязательный советник дал ему идею, чтоб Том брал уроки рисованья. Мистер Теливер не должен был жаловаться на лишние расходы: если Том будет хорошим рисовальщиком, то он может приложить свое искусство ко всякой цели. Итак было приказано, чтоб Том брал уроки в рисовании; и кого ж мог выбрать мистер Стеллинг учителем, как не мистера Гудрича, который считался первым мастером своего дела в расстоянии двенадцати миль около Кингс-Лартона? Том, под его руководством, выучился заострять необыкновенно-тонко свои карандаши и рисовать ландшафты в общих чертах, которые, без сомнение, вследствие узкого направление его ума, искавшего только подробностей, он находил чрезвычайно-скучными.
