Том тотчас же понял в чем дело. Он привык с самого малолетства слышать слова «пристав», «описание имущества». Он пони мал что это неизбежные следствия разорение, одно из несчастий и унижений обедневших людей, превращенных судьбою в простых работников. Ему казалось это очень обыкновенным делом, что отец его разорился, и он не искал этому несчастью другой причины, как потерю отцом процесса. Однако, это зрелище унижение подействовало на Тома сильнее всех самых темных ожиданий; он как будто чувствовал, что настоящее горе только начинается.
– Здравствуйте, сэр, – сказал незнакомец с грубою учтивостью и вынимая изо рта трубку. – Удивленные лица молодых людей его несколько потревожили.
Том молча отвернулся: ему было слишком горько. Магги не догадалась, кто такой был незнакомец; она шла за Томом и шепотом его спрашивала: «Том, кто бы это мог быть? Что ж случилось, Том?» Наконец она вздумала, не имело ли какого-нибудь влияние на отца ее появление незнакомца; она поспешно взбежала по лестнице, скинула с себя шляпку и на цыпочках тихонько взошла в спальню. Там все было тихо; отец ее лежал в том же забытье, как и до ее ухода. Матери ее не было видно.
– Где же мать? – спросила она шепотом бывшую в комнате служанку. Не получив удовлетворительного ответа, она поспешила к Тому.
– Отец лежит совсем тихо. Но пойдем поищем мать. Странно! где бы она была?
Они искали ее везде – и в нижнем этаже и в спальнях, но нигде не видно было ее следа. Наконец осталась последняя комната, в которой они еще не были – это кладовая, где мистрис Теливер хранила свое белье и все драгоценные вещицы, появлявшиеся в семействе только в важные случаи. Том, шедший впереди Магги, отворил дверь в кладовую и тотчас воскликнул:
– Матушка!
Действительно, мистрис Теливер сидела посреди кладовой, окруженная своими драгоценностями. Один из ящиков комода с бельем был выдвинут; серебряный чайник был вынут из нескольких оберток; лучший фарфор красовался на ящике с бельем; ложки большие и малые лежали рядком на полках. Бедная женщина сидела посреди всего этого, грустно качая головою и плача над меткою «Елисавета Додсон», красовавшейся на углу скатерти, лежащей у ней на руках.
При входе Тома, она вскочила, бросила скатерть и повисла у него на шее.
– О, мальчик мой! всхлипывала она: – кто бы подумал, что я до этого доживу? Мы разорены… все у нас опишут… все продадут. Кто бы сказал, что отец твой женился на мне, чтоб довести меня до этого положение! У нас ничего не осталось… Мы нищие. Мы будем принуждены идти в богадельню…
Она горячо его поцеловала и, опять сев на свое место, взяла другую скатерть, развернув ее так, чтоб видна была метка. – Бедные Том и Магги стояли в безмолвном горе; головы их были полны грустными мыслями навеянными словами «нищие», «богадельня».
– И подумайте, что я сама пряла лен для этих скатертей, продолжала мистрис Теливер, вынимая и перебирая белье с каким-то странным волнением; на нее было жалко смотреть, особенно припомнив обыкновенную апатичность этой толстой барыни; до сих пор никакое несчастье ее столько не тревожило: – а Джоб Гаксе ткал полотно – я как сейчас помню: я стояла на крыльце, когда он принес его на спине, тогда я еще и не помышляла выходить за твоего отца. А рисунок я сама выбрала… и как отлично я выбелила полотно!.. я – заметила так, как никто еще никогда не видал. Надо вырезать кусок из полотна, чтоб уничтожить метку: это такое особое шитье. И теперь это все продадут… Мои скатерти пойдут в чужие руки; пожалуй, их разрежут и, прежде чем я умру, они уже превратятся в тряпки. Ты не получишь ни одной из них, бедный мальчик, прибавила она, взглянув на Тома с глазами полными слез. – Я их берегла для тебя. Тебе я назначила все скатерти этого рисунка. Магги получила бы большую клетчатую; она гораздо красивее так, в куске, на столе под тарелками она теряет свой эффект.
Том был видимо, тронут, но чрез мгновение, с покрасневшим от гнева лицом, он проговорил:
– Разве тетки допустят их продать, матушка? Знают ли они обо всем этом? Позволят ли они, чтоб вы расстались с вашим бельем? Вы посылали к ним?
– Как же! Я тотчас послала к ним Луку, как только приехал пристав; твоя тетя Пулет уже была здесь и – Боже, мой! как она плакала, говоря, что твой отец обесчестил все мое семейство, сделал нас предметом всеобщих толков. Она купит себе все мои скатерти с мушками, чтоб они не пошли в чужие руки, да к тому ж, этого рисунка полотно ей никогда не может быть лишним. Что ж касается до клетчатого, то у ней его столько, что она не знает, что с ним делать. (Тут мистрис Теливер начала укладывать скатерти назад в ящики, складывая и разглаживая их рукою, почти бессознательно.) И твой дядя Глег был также здесь. Он говорит, что надо нам купить что-нибудь, на чем спать. Он хотел переговорить с женою; они все съедутся к нам на совет… Но я знаю очень хорошо, что никто из них не возьмет моего фарфора, – сказала она, обратив глаза на чашки и блюдечки: – они все его бранили, когда я его купила, за золотые разводы. Но ни у кого из них нет такого фарфора, не исключая и самой тети Пулет. Я купила все это на собственные деньги, отложенные по копеечке, с самого того времени, как мне минуло пятнадцать лет. Серебряный чайник тоже моя покупка; ваш отец за все это и гроша не дал. Горько подумать, что он затем женился на мне, чтоб довести меня до этого!
Слезы заглушили голос мистрис Теливер; несколько минут она горько плакала, наконец, обтерев глаза платком и не переставая всхлипывать, она опять начала:
– И сколько раз я ему говорила: что б ты ни делал, не тягайся никогда в суде! Что ж я могла более сделать? Я молча должна была смотреть, как мое состояние, состояние моих детей, мало-помалу проживалось. Ты не получишь и гроша от меня, бедный мальчик; но, поверь, это вина не твоей бедной матери.
Она протянула руку к Тому и жалобно смотрела на него своими, почти детскими голубыми глазами. Бедный мальчик подошел к ней и порадовал ее; она повисла на его шее. Впервые подумал Том об отце с некоторою горечью. До сих пор он считал прекрасным все, что ни делал его отец, по той простой причине, что он был его отец; но теперь жалобы матери возбудили его природную наклонность всех осуждать: он начинал негодовать уже не на одного Уокима. Быть может, действительно отец его разорил свое семейство и сделал его предметом презрение; но он твердо был уверен, что недолго будут говорить с презрением о Томе Теливере. Природная твердость и сила его характера начинали проявляться, возбужденные негодованием на теток, и чувством долга, заставившим его быть человеком и заботиться о спокойствии матери.
– Не сокрушайтесь, матушка, – сказал он нежно: – я скоро буду в состоянии наживать деньги; я найду себе какое-нибудь занятие.
– Да благословит тебя Бог, дитя мое! – отвечала мистрис Теливер, несколько успокоенная; но, взглянув на вещи, она прибавила: – мне бы дела не было до остальных вещей, только бы сохранить то, что замечено моим именем.
Магги смотрела на эту сцену с возраставшим негодованием, Упреки ее отцу – отцу, лежавшему как бы мертвым, не далеко от них, уничтожили совершенно всю ее жалость к горю матери о потерянных скатертях и фарфоре. Но ее негодование еще более усилилось тем, что Том один разделял с матерью общее горе; ее как бы забыли. Она так привыкла к тому, что мать ее обыкновенно ни во что не ставила, что это ее уже не терзало; но малейшее подозрение, что Том разделял, хотя бы безмолвно, низкое мнение о ней ее матери сильно оскорбляло ее. Привязанность бедной Магги далеко не простиралась до забвения самой себя – нет, кого она любила, у того и требовала любви. Она не выдержала и, наконец, – воскликнула взволнованным, почти грубым голосом:
