– Я надеюсь, дядюшка, что никогда не осрамлю вас, – сказал Том, оскорбленный, как и всякий мальчик, когда ему намекают, что нет основания полагаться на него. – Я слишком дорожу своею собственною доброй славою.
– И хорошо делаешь, Том; так всегда должно поступать, и я никогда не откажу в помощи человеку, который так стоит за себя. Здесь есть один молодой человек двадцати-двух лет, за которым я теперь постоянно слежу. Я готов все на свете сделать для него: в нем есть толк – первостатейный счетчик, духом рассчитает вам кубическое содержание чего бы там ни было, и на днях еще открыл мне новый рынок для сбыта шведской коры; он необыкновенно сведущ в мануфактурах, этот молодой человек.
– Я бы всего лучше принялся изучать бухгалтерию – не так ли, дядюшка? – сказал Том, желая выразить свою готовность приняться за дело.
– Да, да, она не может не пригодиться. Но… Ах, Спенсер, вы уже возвратились. Ну, Том, мне кажется, теперь нам нечего более говорить; а мне надобно опять заняться. Прощай, кланяйся матушке.
Том не имел духу спросить еще что-нибудь у дяди, особенно в присутствии Спенсера. Итак, он снова очутился на сыром и холодном воздухе. Ему еще надобно было зайти к дяде Глегу насчет денег, лежавших в банке, и покуда он успел все сделать, туман так сгустился, что за несколько шагов ничего не было видно. Он шел погруженный в свои мысли по береговой улице, и чуть не наткнулся на какую-то вывеску, торчавшую перед одной лавкой; взглянув на нее, Том прочел: «Дорнкотская Мельница» – это был лист предметов, назначенных для распродажи на следующей неделе; этого было достаточно, чтоб побудить его поскорее удалиться из города.
Возвращаясь домой, бедный Том уже не мечтал о далеком будущем; он чувствовал только, что настоящее было очень дурно. Ему казалось очень оскорбительным недоверие к нему дяди. Сам же Том был уверен в себе, как в дневном свете. По-видимому, он, Том Теливер, должен играть в свете самую незначительную роль, и теперь в первый раз в жизни он увидел, что действительно мало знает и на малое способен. Кто этот достойный зависти молодой человек, умеющий духом исчислить кубическое содержание вещей и дающий советы насчет шведской коры? и что это за шведская кора? Том привык довольствоваться своими знаниями; но теперь ему стало досадно, что кто-нибудь знает более его. Вероятно, есть бездна вещей в связи с этой шведской корой, и если б он знал их только, то, без сомнения, подвинулся бы вперед.
Часа два назад, когда он шел в Сент-Оггс, далекое будущее казалось Тому чем-то вроде привлекательного песчаного прибрежья, до которого можно достигнуть, пройдя чрез гряду гладеньких, кругленьких камешков, прибитых морскою волною. Тогда он стоял еще на зеленом лугу; теперь же острые камни резали ему ноги; узкая гряда раскинулась в ширину на огромное пространство, а песчаное прибрежье виднелось вдали узкою полосою.
– Что ж дядюшка Дин сказал тебе? – сказала Магги, взяв под руку Тома, гревшегося в кухне у очага. – Обещал он тебе место?
– Нет, он ничего не обещал. Он, кажется, думает, что я не могу получить очень хорошего места: Я слишком молод.
– Но он говорил с тобой ласково?
– Ласково? Гм! Что ж в этом толку? Я, право, не побеспокоился бы об этом, лишь бы только достать место. Но, право, тоска берет. Я все это время провел в школе, учил латынь и прочее без всякой пользы. А теперь дядя говорит, что я должен заняться бухгалтерией, и выучиться бойко считать. Он, кажется, полагает, что я ни на что неспособен.
Горькая улыбка появилась у него на устах.
– Ах, какая жалость, что у нас нет Домини-Самсона! – сказала Магги, которая не могла удержаться от шутки, несмотря на грустное свое положение: – он бы выучил меня вести книги с двойным приходом и по итальянской методе, как он выучил Люси Бертрам (Домини Самсон и Люси Бертрам действующие лица Гай-Манеринга, романа Вальтера-Скотта.), а я бы тогда могла передать тебе.
– Ты бы меня выучила! Да, как бы не так. Уж ты всегда что-нибудь такое скажешь, – сказал Том.
– Милый Том! ведь я только шутила, – сказала Магги, кладя голову ему на плечо.
– Все равно, Магги, – сказал он, придавая своему лицу то выражение, которое он обыкновенно принимал, когда желал казаться строгим. – Ты всюду вмешиваешься и хочешь быть выше меня и выше всех. Я уже не раз хотел тебе это заметить. Тебе вовсе не шло так говорить с дядями и тетками; предоставь уж мне попечение о матушке и о тебе и не суйся сама вперед. Ты думаешь, что ты все знаешь лучше всех, а выходит, что всегда ошибаешься. Поверь, я могу судить получше тебя.
Бедный Том! он сам еще недавно должен был выслушивать длинное наставление, почувствовать свою слабость. Его самонадеянная природа требовала излить на какой-нибудь посторонний предмет накипевшую в нем желчь, и теперь представлялся удобный случай показать свое превосходство. Яркий румянец выступил на лице Магги, губы ее дрожали от внутренней борьбы гнева и любви, и еще какого-то неясного чувства уважение и удивление к Тому. Она не тотчас – отвечала; очень сердитые слова вертелись у нее на губах, но она удержалась и наконец – сказала:
– Ты, кажется, думаешь, Том, что я очень высокомерна, что я много о себе думаю, когда это мне и в голову не приходит. Я и не думаю ставить себя выше тебя. Я знаю, что ты вел себя гораздо лучше вчера. Но только ты всегда так грубо со мною обходишься.
При этих последних словах ее негодование снова начало возрастать.
– Нет, я вовсе не груб, строго и решительно – сказал Том. – Я всегда ласков с тобою, и всегда буду ласков и буду беречь тебя. Только ты должна слушаться меня.
В эту минуту вошла их мать, и Магги бросилась вон из комнаты наверх, чтоб скрыть слезы, которые готовы были хлынуть у нее из глаз. То были горькие слезы. Все на свете, казалось, были так грубы и неласковы в обращении с нею. Не было ни любви, ни снисходительности. В книжках она привыкла читать о людях, которые были нежны и приятны в обращении, о людях, которые считали удовольствием делать приятное другим и которые не осуждали тех, кого любили, желая тем именно выразить свою любовь. Но Магги чувствовала, что вне кипящего мира, в жизни действительной, не было такого счастья. Ей казалось, что люди обходятся всего лучше с теми, кого они не любят и с кем не имеют дела. А если в жизни нет любви, что ж в ней оставалось для Магги? Только бедность и мелочная печаль ее матери, да, может быть, еще раздирающая сердце беспомощность отца. Никогда отчаяние не бывает так полно, как в годы юности, хотя оно и кажется нам смешным.
Магги, в ее коричневом платьице, с заплаканными глазами и заброшенными назад кудрями, Магги, сидевшая у изголовья своего отца и грустно смотревшая на стены отцовской спальни, составлявшей весь ее мир, была создание полное пылких и страстных стремлений ко всему прекрасному и доброму.
Не удивительно, что, при таком разладе внутреннего и внешнего мира, происходят болезненные столкновения.
ГЛАВА VI
Имеющая целью опровергнуть народный предрассудок, что не следует дарить ножа
В это темное декабрьское время продажа домашней утвари продолжалась до половины другого дня. Г. Теливер, который, в минуты сознание начинал было уже выказывать некоторую раздражительность, часто, впоследствии, переходившую в летаргическую неподвижность и нечувствительность, лежал в этом среднем между жизнью и смертью состоянии во все продолжение тех тяжелых часов, когда шум распродажи внятно доходил до его комнаты. Г. Тернбуль решил, что менее опасно оставить его там, где он был, нежели перевести в хижину Луки, как то предлагал добрый Лука, полагая, что нехорошо будет, если его господина разбудят шумом аукциона; жена же и дети просидели в тишине в той же комнате над длинною, вытянутою фигурою на кровати, боясь заметить на этом бледном лице отголосок тех звуков, которые столь упорно и томительно поражали их собственный слух. Но наконец, это время горькой действительности и напряженного ожидания миновало. Резкие звуки голоса, почти столь же металлические, как и следовавшие за ними удары молотка, стихли; топот шагов на камне замер. Бледное лицо г-жи Теливер постарело на десять лет в эти последние тридцать часов. Мысли этой бедной женщины были заняты отгадыванием тех ударов молотка, которые соответствовали ее любимым предметам; сердце ее сжималось при мысли, что ее вещи, одна за другой, будут ходить по рукам в трактире «Золотого Льва», как некогда принадлежавшие ей, и, тем не менее, она во все это время должна была сидеть спокойно и ни одним знаком не обнаруживать внутреннего волнение. Подобные ощущение проводят морщины на лицах, дотоле гладких, и увеличивают белые полосы в волосах, которые некогда казались облитыми ярким солнечным светом. Уже в три часа Кассия, эта добродушная, но сварливая горничная, которая смотрела на всех приходивших на аукцион, как на личных врагов своих, и считала, что грязь, нанесенная их ногами, особенно низкого достоинства, начала скрести и чистить с энергией, сильно поддерживаемой беспрерывным ворчаньем вполголоса против народа, который приходил раскупать чужие вещи, и которому ничего не стоит царапать красного дерева столы, за которыми сиживали люди почище их. Она не терла без разбора, так как те, которые должны были придти за своими покупками, снова нанесли бы той же злокачественной грязи; поэтому она занималась только тем, что старалась с помощью чистоты и кое-какой мебели, выкупленной для семейства, придать гостиной – где перед тем сидел судья, «эта свинья, курящая трубку» – сколь возможно, вид скромного комфорта. Здесь, решила Кассия, будут сегодня вечером пить чай госпожа и ее дети. Было между пятью и шестью часами, то есть около того времени, когда обыкновенно пили чай, когда она пришла наверх и – сказала, что кто-то спрашивает мастера Тома. Тот, кто желал его видеть, был в кухне и в первые минуты при несовершенном свете очага и свечки, Том не мог отдать себе даже смутного отчета в знакомстве с широкоплечей и энергической личностью, которая могла быть годами двумя старее его самого и глядела на него большими голубыми глазами, окруженными веснушками, непрерывно дергая за несколько курчавых, рыжих прядей волос, с явным желанием выказать тем свое почтение. Низкая клеенчатая шляпа и блестящий слой грязи на остальной части его костюма показывали, что незнакомец имел дело с лодками; но все это ничего не напоминало Тому.
