– Да, сэр, – сказал Лука: – для вас гораздо лучше остаться на старом месте, чем искать нового. Вот и я терпеть не могу новых мест: как-то неловко, словно в телеге с узким ходом, совсем не то, что дома, вон хоть там, выше по Флосу, и хлеб не такой пекут, как у людей. Да, скверное дело, родину менять.
– Но, вероятно, Лука, они захотят отправить Бена, а тебе придется справляться одному с мальчишкой, да я буду слегка подсоблять на мельнице. Тебе будет хуже житье, чем теперь.
– Ничего, сэр, – отвечал Лука: – по мне все равно. Я у вас служу двадцать лет, а за это время много воды утекло, и за то спасибо. Я не уживусь с новыми лицами и с новой работой, не могу, да и только, будь им неладно.
Дальнейшая прогулка совершилась молча. Лука окончательно истощил свои способности к разговору. Уж и то, что он высказал, было для него слишком большим умственным напряжением; а мистер Теливер от воспоминаний перешел к тягостным размышлением о выборе между двух зол. Магги – заметила за чаем, что он был особенно рассеян в тот день, и потом он сидел понуря голову на кресле, глядя на пол, и по временам шевеля губами и покачивая головой. Он вперял взоры то на мистрис Теливер, которая вязала, сидя против него, то на Магги, которая, несмотря на пристальное занятие шитьем, замечала очень хорошо, что в голове у отца разыгрывалось что-то недоброе. Вдруг он схватил лом у камина и с яростью стал ломать горевший кусок угля.
– Что с тобой, душа моя, мистер Теливер? – воскликнула жена его с изумлением: – это слишком дорогая роскошь ломать таким-образом уголь, когда у нас крупного угля уж больше нет и взять его не откуда.
– Кажется, вам хуже к вечеру, батюшка, – сказала Магги: – вы так расстроены.
– Что это Том нейдет? – сказал мистер Теливер с нетерпением.
– Ах, батюшка! не уж-то ему пора приходить? Так я пойду похлопочу об ужине для него, – сказала мистрис Теливер, сложив вязанье и выходя из комнаты.
– Почти половина восьмого, – сказал мистер Теливер: – он скоро будет. Поди, принеси большую Библию и открой ее на заглавном листе, где все написано о нашем семействе, да захвати перо и чернила.
Магги повиновалась, не пони мая, что бы это значило; но отец не почел нужным объяснять ей свое желание, а молча прислушивался к звукам, долетавшим со двора, в надежде услышать шаги Тома, причем он заметно злился на ветер, покрывавший завываньями своими все остальные звуки. Глаза его блестели странным огнем, так что и Магги стала ждать Тома с нетерпением, заметив беспокойство отца.
– Вот он, наконец! воскликнул Теливер, когда послышался удар у ворот.
Магги побежала отворить дверь, но мать ее поспешно выбежала из кухни к ней на встречу, говоря:
– Постой, Магги, я сама отворю.
Мистрис Теливер начинала беспокоиться о сыне, и поэтому с завистью смотрела на всякую услугу, оказанную сыну кем-либо другим.
– Ужин тебе готов, мой мальчик, – сказала она, пока Том снимал шляпу и плащ. – Покушай себе, не торопясь, я тебе мешать не буду.
– Кажется, батюшка желает видеть Тома, матушка, – сказала Магги: – ему бы следовало сперва зайти в гостиную.
Том вошел к отцу с обычным печальным выражением лица; открытая Библия и чернильница тотчас бросились ему в глаза, и он с недоумением и беспокойством обратился к отцу, который произнес:
– Иди, иди, ты что-то поздненько сегодня; ты мне нужен.
– Что-нибудь случилось, батюшка? – сказал Том.
– Садитесь, все вы, – сказал мистер Теливер, повелительным голосом: – а ты, Том, садись сюда; ты припишешь в Библию кое-что к нашей летописи.
Все трое сели, не спуская с него глаз. Мистер Теливер начал говорить тихо, обращаясь сперва к жене:
– Я решился, Бесси, я сдержу то, что обещал тебе. Нам лежать в одной могиле с тобой, и ссориться нам на последке не приходится. Я останусь на старом месте, буду служить Уокиму, и буду служить, как следует честному человеку: тот не Теливер, кто не честен; но заметь, Том, тут он возвысил голос: – будут кричать против меня за то, что я не заплатил сполна своим кредиторам; но это не моя вина, а потому, что на свете много мошенников. Мне не совладать с ними; приходится поддаться. Я надену на себя ярмо, потому что ты в праве сказать, Бесси, что я тебя вовлек в беду, и буду служить ему честно, будто не мошеннику. Я честный человек, хотя мне не придется более поднимать голову: меня подкосили как траву; я как дерево срубленное.
Он остановился, устремив взоры на землю. Потом, вдруг подняв голову, он прибавил более громким и торжественным голосом:
– Но я ему не прощу! Я знаю, они говорят, что он никогда не желал мне зла, так всегда лукавый поддерживает подобных мошенников. Он всему причина, но он важный джентльмен – знаем, знаем! Мне бы, говорят, не следовало судиться. Но кто ж виноват тому, что в суде нельзя найти посредника, который бы по справедливости решил дело? Тому-то все равно – я знаю, он из тех господ, что обделывают чужие дела, а потом, разорив их, подают им милостыню. Я ему не прощу! Я бы желал ему такого позора, чтоб и родной сын от него отступился, чтоб ему не лучше жизнь была, чем в рабочей мельнице. Но ему бояться нечего, он слишком большой барин; закон за него. Слышишь, Том, и ты никогда не прощай ему, иначе ты мне не сын. Может быть, тебе удастся дать ему почувствовать, а мне уж никогда не придется с ним расплатиться, я запрегся в ярмо. Ну, теперь, запиши это – запиши это в Библию.
– О, батюшка! как можно? – воскликнула Магги, становясь около него на колени, бледная и испуганная. – Грешно проклинать и помнить зло.
– Не грешно, говорят тебе! вскричал отец с яростью. – Грешно, чтоб мошенники благоденствовали – это чертово наваждение. Делай, как сказано, Том. Пиши!
– Что мне писать, батюшка? – сказал Том с горестной покорностью.
– Запиши, что отец твой, Эдвард Теливер, принял службу у Джона Уокима, потому что я хочу облегчить бедственное положение жены и умереть на старом месте, где и я и отец мой, мы родились. Напиши это как следует, ты уж знаешь как, и потом напиши, что всего этого я не прощаю Уокиму; и хотя я буду служить ему честно, я от души желаю ему всякого зла. Запиши это.
Мертвая тишина была в комнате, пока томово перо двигалось по бумаге. Мистрис Теливер была поражена; Магги дрожала, как листок.
– Теперь прочти, что ты написал, – сказал мистер Теливер.
Том прочел громко и медленно.
– Напиши далее, что ты будешь помнить, что Уоким сделал твоему отцу, и что ты отплатишь ему за то, если только представится случай. И подпиши Фома Теливер.
– О, нет, батюшка, милый батюшка! – воскликнула Магги, задыхаясь от ужаса: – не заставляйте Тома писать подобные вещи.
– Молчи, Магги! – сказал Том. – Я напишу.
Книга четвертая
Долина унижение
ГЛАВА I
Вариации на тему протестантизма, неизвестные самому Боссюэту
Быть может, вам случалось путешествовать по Роне в жаркий летний день, и вы, верно тогда чувствовали какую-то невольную тоску при виде печальных развалин деревенек, покрывающих ее берега. Развалины эти свидетельствуют, как однажды воды этой быстрой реки поднялись, клокоча и пенясь, выше берегов и разлились далеко, далеко, уничтожая все на своей дороге, превращая жилища человека в голую пустыню. Странный контраст! – думали вы, верно – между впечатлением, производимым этими печальными остатками простеньких домиков нашей современной пошлой эпохи, и тем же впечатлением, которое на нас производят развалины замков, окаймляющих Рейн. Там существует такая гармони я между рассыпавшимися обломками и зелеными уступами скал, что, кажется, они так же свойственны этой горной стране, как, например сосна. Скажу более: и во дни их постройки и славы они не могли быть в разладе с окружающей природой. Строивший их народ, кажется, наследовал от его матери-земли великую тайну красоты форм. И была то эпоха романтическая! Хотя эти бароны-разбойники и были отчасти угрюмые, пьяные людоеды, но они отличались каким-то величием диких зверей. Они скорее были лесные кабаны с клыками, чем обыкновенные домашние свиньи. Они были постоянным выражением борьбы демонской силы с красотою, добродетелью и нежною стороною жизни. Они представляли прекрасный контраст с странствующим трубадуром, нежной принцессой, набожным монахом и робким жидом. Это было время ярких цветов, когда лучи солнца ярко отдавались в светящейся стали и освещали богатые знамена. Это было время приключений и жестокой борьбы – нет, скорее оно было временем развитий религиозного искусства и энтузиазма. Не тогда ли выстроены дивные соборы, и не тогда ли могущественные государи, оставив свои дворцы, отправлялись на Восток умереть при осаде какой-нибудь мусульманской твердыни? Вид замков, на берегах Рейна возбуждает во мне поэтическое вдохновение, ибо они принадлежат к великой исторической жизни человечества и являют предо мною целую эпоху. Но эти мрачные, уродливые скелеты деревенек, покрывающих Рону, наводят меня на неутешительную мысль, что жизнь большею частью есть ничто иное как узкое, уродливое, пресмыкающееся существование, которое само несчастье не может возвысить, но выказывает еще во всей его пошлой наготе. Я убежден, и не скрываю, что это злая мысль, что жизнь, которой следы теперь представляют эти обломки и развалины, была частью одной огромной суммы темного, никому неизвестного существование, которое предано будет забвению наравне с поколениями муравьев и бобров.
