Во время первого свидание Магги с Филиппом у Тома был уже капитал около полутораста фунтов, и в то время, как они при вечернем свете гуляли в Красном Овраге, он ехал верхом в Лесгам, гордясь тем, что совершал свою первую поездку по поручению Геста и комп., и взвешивая в уме, на сколько было для него вероятия в концу следующего года удвоить свой капитал, снять с имени отца пятно, нанесенное ему долгами, и, может быть – он к тому времени достигал совершеннолетия – выдвинуть самого себя на более высокое поприще. Разве он этого не заслуживал? Он знал весьма хорошо, что заслушивал.
ГЛАВА III
Весы колеблются
Мучительная борьба, как мы уже сказали, раздирала сердце Магги, когда она возвращалась в тот вечер из Красного Оврага. Какая была это борьба – вы, без сомнение, могли заметить уже из ее свидание с Филиппом. Мрачные скалы, теснившиеся вокруг нее, расселись и обнаружили выход из этой долины печали и унижение. Целью ее стремлений было теперь уже не одно далекое, недосягаемое небо; казалось, что и земное блаженство, пленительные образы которого рисовало ее воображение, становилось ей доступным. Она могла читать, могла находить развлечение в разговорах, могла любить; до нее доходили бы вести из света, отлучение от которого для нее было бы добрым делом. Филипп был действительно достоин сожаление: он был, просто, несчастлив; и кто знает? быть может, ей представлялся в этом случай развить свои умственные способности и сделать их более достойными того высокого служение, которому она их посвятила; истинная набожность невозможна без умственного развития. К тому же в ее дружбе с Филиппом не было ничего предосудительного; побуждение, запрещавшие ее, были так неосновательны, так противны христианской любви! Но при этих, мыслях в ней снова пробуждались опасение, что эта дружба повлекла бы за собою скрытность и таким-образом ее жизнь потеряла бы свою прежнюю откровенную простоту. Ей казалось, что до этой вечерней прогулки в Красном Овраге она имела власть над собою; но теперь, при всей ее решительности расстаться с Филиппом, ее невольно влекло туда, под таинственную, не ясную сень оврага, на встречу страстным взглядам, в объятия дружбы. Она знала, что один Филипп дорожил ее речами, ловил каждое сказанное ею слово, между тем, как другие не удостаивали ее своего внимание. Тяжко было ей лишить себя этой единственной отрады, но она решилась и вы– сказала ему, что была намерена сказать, хотя лицо ее и обнаруживало глубокую затаенную тоску.
– Филипп, – сказала она: – я решилась: нам должно расстаться; но это никогда не помешает нам забыть друг друга. Я не могу видеться с вами открыто… Постойте, я знаю, что вы готовы ответить: вы скажете, что эта скрытность будет вынуждена чужим недоброжелательством; но, как бы то ни было, каково бы ни было побуждение, скрытность всегда порочна. Я предчувствую, что из этого не выйдет никакого добра ни мне, ни вам. А если узнают нашу тайну – подумайте, какая может выйти беда, и нам все же придется расстаться, но только тогда будет гораздо тяжелее.
Яркий румянец выступил на щеках Филиппа; лицо его выражало сильную внутреннюю тревогу. Казалось, он всеми силами хотел противиться этому решению, но он превозмог себя и с притворным спокойствием сказал:
– Если так, Магги, если нам суждено расстаться, то постараемся это забыть, хоть на полчаса. Поговорим еще немного в последний раз.
Он взял ее руку; Магги не противилась. Она видела по его спокойному виду, что он был убит, и желала показать, как не намеренно она его огорчила. Они шли рука об руку в глубоком молчании.
– Присядем здесь, на этом уступе, где мы стояли в прошлый раз, – сказал Филипп. – Посмотрите, как этот шиповник осыпался; его нежные лепестки покрывают землю.
Они уселись под наклонною ясенью.
– Я уже начал ваш портрет, где я изображу вас в темной зелени сосен, – сказал Филипп: – вы должны дать мне время, изучить ваши черты, так как мне более не приведется вас видеть. Взгляните в эту сторону, пожалуйста.
Это было сказано таким умоляющим голосом, что Магги не могла отказать его просьбе. Она взглянула на его маленькое, бледное лицо с выражением богини, сознающей, что ей покланяются.
– Итак, мне придется сидеть во второй раз, – сказала она, улыбаясь: – будет этот портрет более первого?
– О, гораздо более! он будет написан масляными красками. Вы будете подобны величественной Дрияде, только что вышедшей из дупла в те таинственные часы, когда вечерняя тень ложится на луга.
– Живопись поглощает теперь все ваши мысли?
– Быть может, – сказал Филипп с грустным выражением: – меня занимает слишком многое: я много сею; но ничего не пожинаю. На мне лежит тяжелое проклятие. Я могу сочувствовать всему изящному, всему высокому, но я неспособен ничего создать. Я люблю живопись, музыку, люблю я литературу и классическую, и средневековую, и современную. Я бросаюсь на все, берусь за все – и ни в чем не успеваю.
– Но и это уже составляет счастье: иметь столько наклонностей и иметь возможность ими наслаждаться, задумчиво – сказала Магги. – Пристрастие к какому-нибудь отдельному предмету мне всегда казалось чем-то в роде мономании.
– Это могло бы мне доставить счастье. Если б я был, как другие, с горечью возразил Филипп: – я бы мог, как и они, достигнуть значение и отличие одною только посредственностью; по крайней мере, мне было бы доступно та чувство довольства, которое заставляет людей забывать отсутствие более возвышенных благ. Быть может, тогда и общество Сент-Оггса показалось бы мне приятным. Но в моем положении только какой-нибудь блестящий талант, который бы возвысил меня над общим уровнем провинциальной жизни, может доставить счастье да и еще одно – любовь могла бы заменить и талант.
Магги не слышала конца; слова Филиппа пробудили дремавшее в ней чувство недовольства судьбой.
– Я пони маю, что вы хотите сказать, – сказала она: – хотя я знаю гораздо менее вашего. Я также полагала, что никогда не буду в состоянии вести жизнь однообразную, заниматься мелочами, дрязгами, и не знать ничего возвышенного. Но, милый Филипп, мне всегда кажется, что мы только малые дети, о которых печется кто-то, кто мудрее всех нас. Не следует ли нам всегда и во всем покоряться судьбе, каковы бы ни были наши лишение? В этой мысли я нахожу утешение; эти последние два-три года мне даже приятно уничтожать свою собственную волю.
– Да, Магги, с жаром возразил Филипп: – и вы предаетесь самому узкому, самообольщающему фанатизму для того, чтоб избегнуть страданий; вы хотите заморить, уничтожить все благородные стремление вашей души. Напрасно вы думаете, что покорность судьбе приносит радости и душевное спокойствие. Покорность судьбе, это – добровольное безропотное перенесение страданий, которым нельзя помочь и которым не предвидится исхода. Заглушить же в себе все чувства, разорвать все связи с обществом не значит покориться судьбе. Я не покоряюсь судьбе. Я даже уверен, что никогда не приду к этому убеждению. И вы не покоряетесь судьбе, вы только сами себя обманываете.
Губы Магги дрожали; она чувствовала, что в словах Филиппа было много правды, но в то же время она сознавала, что, в применении к настоящим обстоятельствам, они были совершенно ложны. Это двоякое впечатление вполне соответствовало двоякому побуждению говорившего. Филипп действительно был твердо убежден в том, что говорил; он говорил это с таким жаром, потому что эти слова представляли важный довод, опровергавший намерение Магги, противное его желанием. Но личико Магги, которому слезы придавали какое-то детски-прекрасное выражение, пробудило в нем более нежные и менее эгоистические чувства. Он взял ее за руку и – сказал нежно:
