– С Кощеем? – вполголоса и невольно оглянувшись, проговорил Потёмкин. – Не поминайте всуе. Не ровён час…
– Да уж, Иннокентий Януарьевич может, – зябко передёрнул плечами Решетников. – Он как чует, где его меньше всего ждут. Вот уж точно, Кощей Бессмертный. Он ведь ещё меня учил. Тогда… при царе.
– Сколько ж ему? – наморщил лоб Виктор Арнольдович. – Девяносто? Девяносто пять?
– Девяносто шесть, к вашему сведению, – Решетников принялся протирать очки. – Девяносто шесть, и резвее многих.
– Да уж… – совсем тихо заметил Потёмкин. – Любит он напомнить, что «при дворе трёх императоров служил»… Уж про трёх, верно, преувеличивает, но…
– Нисколько, Витя. Трёх императоров, и не только. – Казалось, Решетников даже рад чуть отвлечься от текущего. – Служить начал при Александре Втором Освободителе, карьеру сделал при Александре Третьем Миротворце, а возглавил один из отделов, как это говорится, «охранки» уже при Николае Втором Кровавом…
– При Керенском Владимира Ильича арестовать пытался, говорят, – усмехнулся Виктор Арнольдович.
– Вот именно. Потом у белых служил, лютовал. Потом не слышно о нём было какое-то время, а уже в двадцать третьем, когда институт снова открывали, я его и встретил. Чуть не упал – стоит, в кителе новеньком, фуражка с околышком малиновым, орден боевого Красного Знамени на груди. Когда только получить успел! И «маузер» на пузе. Именной, от Феликса Эдмундовича. Зачем, спрашивается, нашему Кощеюшке «маузер»?
Потёмкин только фыркнул возмущённо.
– Ладно, – Решетников поморщился, с усилием потёр щёки, словно возвращая себя к реальности. – И в самом деле, не стоит лиха будить. Обратит на это Кощей внимание – век не отвяжемся, а если покажется упырю, что не так мы на него посмотрели, то и в виноватые выйдем запросто… Ладно, давайте-ка по делу, пока капитан ваш мешкает. Так что у нас дальше было?
– Что было… от наблюдателя пошло по инстанциям, а я…
– Ну, договаривайте, Витя, договаривайте, – поторопил Решетников.
– Сообщили мне, – выдавил наконец Виктор Арнольдович.
Решетников снял очки, повертел в руках, протёр лишний раз. Долго и тщательно устраивал их на носу, словно архиточный телескоп.
– Разумно, Витенька, очень разумно. Ученики ваши повсюду, я знаю. И Отцу своему верны.
– Так и ваши, Александр Евгеньевич, тоже, – развёл руками Потёмкин. – И вас тоже… во тьме неведения не оставляют, как видите.
– Вижу, Витя. То и ценю. Ну, а почему эти места вы, друг мой, под присмотром держите, можете даже и не говорить. «Зигфриды» тут полегли, если я ничего не путаю, при прорыве из Корсунь-Шевченковского котла. Вы ж тогда с группой их и останавливали, и орден за то получили… Всё верно?
– Верно, – глухо сказал Потёмкин. – Такое не забудешь. Вот и приглядывал.
Решетников кивнул, снова достал из кармана платок, провёл по лбу и бровям, но Виктор всё равно заметил странное выражение, мелькнувшее в глазах старика.
– В общем, примчались вы сюда, Витя, со всей спешностью. И ребят своих привезли. Хотел бы я знать, что вы там, в министерстве, им наплели, когда командировку подписывали. Впрочем, какая разница. – Он пожал плечами. – Что думаете? Данные сложные, но… всё бывает, в конце концов. Ну, так что же? Напишете, что детишки, мол, на магоснаряд напоролись? На наш или вражеский? – Решетников прищурился за толстыми стёклами очков, посмотрел на зелёный холм и перелесок за ним. На склоне в круге истоптанной зелени что-то темнело. К темному тянулся след из примятой травы. Видно, один из поисковиков какое-то время оставался жив и пытался ползти. – К тому же, похоже, не все там мгновенно погибли. Как раз для «снаряда» и сгодится.
– Вот что в отчёте напишу, то с вами и хотел обсудить, учитель.
– Вы, Витенька, меня в ваши игры не втягивайте, – тотчас же покачал головой Решетников. – Хотите, чтобы я помог, – говорите всё толком, в молчанку не играйте.
– Да я и не играю, – развёл руками Потёмкин. – Просто… снаряд… сами понимаете…
– Понимаю, Витенька, понимаю, – почти ласково сказал профессор. – Никакой это не снаряд, не мина, даже не этот, как его, «гефлюгелтен шрекен». Немцы его только на Сандомирском плацдарме впервые применили… И любой из главка, кто хоть что-нибудь в нашем деле смыслит, на это сразу же внимание обратит. Родилась у меня, признаться, пока сюда ехал, мысль, что это две пачки «хеллишен фледермаус», тандемом если. Но теперь вижу, что нет. Ну, так что же остаётся, Витя?
Потёмкин не отвечал.
– Думаете, «зигфриды»? – после паузы спросил старый маг глухо и зло. – Может, не уверены вы, голубчик, были, что добили их, потому и присматривали за округой? А, Витя? Не добили вы их тогда с Герасимовым – может такое быть? Чем их хлопнули-то, напомните?
– Не «зигфрид» это, Александр Евгеньевич, – чуть резче, чем следовало, ответил Потёмкин. – Во всяком случае, не они сами. После всего, чем мы их угостили… Если б уцелели, хоть как, хоть развоплощёнными – половину наших теорий надо в помойку выкидывать. А если уцелели ещё и в истинной плоти – так и вторую половину туда же. Уверен в этом. Потому и вас побеспокоил, что не понимаю, в чём тут дело, пасую. Если б выжили твари – то разве стали бы сидеть здесь, под Корсунем, в полях, шестнадцать лет? Не они это. Я всю ту нашу последовательность до сих пор назубок помню, ночью разбудите – отвечу, не запнусь.
– Не они это… – фыркнул Решетников, в упор глядя на своего успевшего состариться ученика. – Витенька, Витенька, гордыню-то умерьте, покорнейше вас прошу. Нам разобраться надо, что тут происходит, а не спесью мериться. Что последовательность помните – это хорошо, это правильно. Только не надо говорить с такой уверенностью – «не они». Всё, что угодно, может быть, пока не доказано обратное. Презумпция невиновности – она только в юриспруденции хороша, а у нас с вами, дружочек, всё как раз наоборот. Я на вашем месте, Витя, ничего наверняка утверждать бы не взялся. И тогда, в сорок четвёртом, не стоило заявлять громогласно, мол, положили мы «зигфридов» в землю, кто с мечом к нам придёт, и всё прочее.
– Мы их действительно положили, Александр Евгеньевич. Всё совпадало. Ни одна локация ничего не дала. – Потёмкин отвернулся, стараясь скрыть, как задевает его подозрение учителя. Кроме того, было ещё что-то, кроме обиды, – что-то, похожее на гнев, когда штатский, кабинетный, выговаривает боевому офицеру. Ещё и намекает: не солгал ли ты в бумажках шестнадцать лет назад, как солгал сейчас, написав в отчёте, что поисковики умерли мгновенно, а тут прямо на холме лежит парнишка, который метров десять прополз и метров пять травы укатал, пока в агонии бился. Решетников был гением, был его учителем, но никогда – никогда! – Александр Евгеньевич при всех его двадцати по Риману не выбирался дальше лаборатории, дальше Москвы. Не мог он знать, что было тогда, семнадцатого февраля сорок четвёртого, на этом холме под Стеблевом…
Решетников проницательно наблюдал за учеником с печально-понимающей полуулыбкой.
