Все понимали, что операцию надо прекратить как можно быстрее. Вообще-то, по-настоящему она и не начиналась, ведь Ножкину даже не успели развязать на спине завязки халата.
Чтобы на ходу изменить свой чёткий план, академик Лютиков прикрыл глаза и наморщил лоб, а профессор Сальников, наоборот, засыпал операционную бригаду быстрыми вопросами:
– Пульс?
– Нитевидный.
– Кожные покровы?
– Синеют.
– Когда дадут ток?
– Неизвестно.
– Причина?
– Что-то с трансформаторной будкой. Кажется, пожар.
– Гурин, что с генератором?
– Встал движок.
– Почему?
– Не знаю…
– Знать не надо, надо запустить!
– Яков, что у тебя?
Последний вопрос был задан толстяку-анестезиологу, который склонился над операционным столом. Он поднял голову, и тревога в его глазах, увеличенная большими роговыми очками, стала заметной вдвойне.
– Проблема с дыханием.
– У тебя максимум четыре минуты! – наконец открыв глаза, сказал академик.
– Без аппаратной поддержки сердца и вентиляции лёгких – статус леталис! – добавил профессор.
И хотя Сальников произнёс эти страшные слова по-латыни, его поняли все. Потому что с латынью у людей в зелёных фуфайках был полный порядок. А когда все всё поняли, то враз повернулись к академику: мол, выручайте, Сергей Адамович!
Но вместо этого академик молча достал из кармана маленькую иконку, которую забрал с тумбочки Ильи и зачем-то положил её возле упрямого генератора.
* * *
А тем временем красная секундная стрелка настенных часов уже начала свой бег к финишной черте, за которой кончалась земная жизнь тринадцатилетнего Ильи. Путь был недолгим – всего четыре круга, если, конечно, академик не ошибся.
Все, кто был в операционной, и все, кто наблюдал со второго этажа, понимали, что последняя надежда – это доцент Гурин, который возился с генератором, и толстяк-анестезиолог – единственный, кто сейчас реально отвечал за жизнь пациента.
Гурин что-то быстро откручивал и прикручивал, проверял контакты, качал рычажок бензонасоса и вытирал лоб рукавом. А Яков пытался подключить Ножкина к аппарату искусственного дыхания. Вообще-то он всегда делал это в одно мгновение, но именно сегодня что-то не заладилось, а тут ещё и свет пропал! Оставался единственный выход: качать воздух вручную. Но доктор не спешил этого делать, потому что хотел использовать отпущенное время до предпоследнего вздоха…
И всё же несмотря на то, что волнение всё больше охватывало присутствующих, в операционной можно было заметить два абсолютно спокойных лица. Одно из них принадлежало Илье Ножкину, неподвижно лежащему на столе, второе – его тёзке Илье Муромцу, невозмутимо взирающему на происходящее с маленькой бумажной иконки.
* * *
Но это только снаружи казалось, что Ножкин лежит на столе. На самом деле он был очень далеко.
На самом деле он снова стоял на проржавевшей стреле гусеничного крана и смотрел вниз, где лёгкий ветерок теребил сонную гладь Самоткани. Уже в воздухе ему показалось, что кто-то закричал, но он, как учил тренер, отогнал посторонние мысли, докрутил сальто и довольно неплохо вошёл в воду. Как всегда его тело обрело неземную лёгкость, и как всегда ему захотелось остаться в этой ласковой стихии, где можно парить как птица в облаках.
Но теснота в лёгких заставила Илью развернуться и быстро поплыть вверх. Он грёб и смотрел туда, где должно было переливаться спасительное пятно света, но сколько он ни вглядывался, над ним лежала неподвижная тьма…
Теснота в лёгких становилась нестерпимой. Сцепив зубы, Илья стал грести ещё быстрее. Внезапно его рука наткнулась на что-то твёрдое. Это была каменная стена, покрытая водорослями и ракушками. Ещё через пару гребков в ней открылся грот, из глубины которого струился слабый свет. Илья глянул в чернильный мрак над головой и повернул к спасительному лучику. Но стоило ему протиснуться в подводную пещеру, как его зубы разжались и он потерял сознание…
Конец первой книги
КНИГА ВТОРАЯ
МУРОМЕЦ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КАРАЧАРОВО
ЧОБОТОК
Сколько времени человек может просидеть под водой? Говорят, хороший ныряльщик – минуты три. А один француз, натренировался так, что выныривал, когда самые нетерпеливые зрители уже начинали расходиться.
Только наш Илья был прыгуном, а не ныряльщиком, поэтому вряд ли он пробыл в воде больше тридцати секунд, ну, от силы шестидесяти. Иначе он бы ни за что не вынырнул, а он всё-таки вынырнул и первым делом начал жадно дышать.
Если вы никогда не дышали, то откуда вам знать, какая это вкусная вещь – воздух! А те, кто дышат, этого просто не замечают.
«Подумаешь, воздух… – думают они. – Эка невидаль! Есть вещи повкуснее: к примеру, полкило шоколадных конфет или полведра мороженого».
А вот и дудки! Если хорошенько натренироваться, то без конфет и мороженого можно спокойно прожить два дня, а то и больше. Тот же Робинзон Крузо полжизни просидел на необитаемом острове, где не то что конфет и мороженого, а даже вентилятора не было – и ничего, не помер, а, наоборот, сильно окреп физически. И знаете, почему? Потому, что когда Творец создавал наш мир, то сделал так, чтобы нужного в нём было много, а ненужного совсем не было. Только некоторым это показалось неправильным, и они начали всё исправлять.
Вот почему у нас теперь всё больше шоколада и всё меньше воздуха…
* * *
…Надышавшись, Ножкин очнулся и здорово удивился. Во-первых, он был совершенно сух, хотя только что вынырнул со страшной глубины. Во-вторых, ни речки, ни берега, ни гусеничного крана поблизости не было. Чтобы их отыскать, Ножкин порылся в памяти, но нашёл совсем другое: палату, длинный коридор и людей в зелёных фуфайках. Только место, куда он попал, ни капельки не напоминало больницу.
Илья сидел в полутёмной комнате на широком деревянном помосте. Это была вся мебель, не считая приземистой глиняной печки и вбитых в стену железных крючьев с какими-то лохмотьями. Сквозь затянутое мутной плёнкой окошко едва пробивался свет. Сквозняк полоскал плохо закреплённый край, и в узкой щели мелькал рыжий лошадиный хвост и кусок бревенчатого забора.
Когда глаза привыкли к полумраку, Илья заметил, что вместо белого халата он одет в длинную холщовую рубаху без воротника и пуговиц, больше похожую на нестиранный мешок, из-под которого выглядывали его босые ступни. Он зачем-то попробовал пошевелить пальцами, но ничего не вышло: ножки Ножкина по-прежнему не слушались.
Илье стало страшно. Да так, что он снова чуть не перестал дышать. Только не подумайте, что Ножкин испугался лошадиного хвоста или своих неподвижных ног. Лошадей он насмотрелся в Башмачке, а к неподвижным ногам он за три года привык, хотя и не очень.
